Книга Какой простор! Книга вторая: Бытие - Сергей Александрович Борзенко

съезд Московской партийной организацией. Лифшиц приехал из Одессы, где он работал последнее время.

— Знаешь, кто проверял у меня документы у Спасских ворот? — улыбаясь, спросил Лифшиц.

— Откуда мне знать.

— Твой Лукашка.

— Удивляться нечему. Он курсант военной школы имени ВЦИК, а курсантам поручена охрана Кремля. Я буду ночевать у них в казарме, на одной койке с сыном спать, валетом. Как мы с тобой спали когда-то. Помнишь?

— Да разве ты не москвич? — удивился Лифшиц.

— Мы с Дашей квартируем в общежитии. Ездить далеко, и я частенько ночую в Свердловке, прямо в аудитории. Да и не я один такой. — Иванов присел на холодный мраморный подоконник дворцового окна, затянутого толстым морозным узором; свою палку он положил рядом с собой и виновато улыбнулся, сознавая, что уж слишком сейчас непригляден: лицо худое и желтое, лоб перетянут марлевой повязкой.

После перекопских боев это была их первая встреча, и, как всегда это случается с однополчанами, несколько минут они предавались воспоминаниям, называли имена товарищей живых и мертвых. Большинство уцелевших уже демобилизовались, кое-кто переписывался с Лифшицем.

Из отворота рукава щегольской кавалерийской шинели Лифшица выглядывал сложенный номер «Правды». Александр Иванович глянул на него, увидел слово «Кронштадт», насупил густые брови.

— Что ты все хмуришься? — спросил комдив Лифшиц.

— Да вот читаю: «Кронштадт», жжет мне это слово душу. Пора бы вырвать из нашего тела эту занозу.

Иванов легко спрыгнул с подоконника, застегнул на крючки старенькую шинельку с темными следами от споротых командирских петлиц.

— Сиди, сиди, тебе трудно ходить.

— Что ты! Я стараюсь как можно больше двигаться, — молодцевато ответил Иванов. — Боюсь, как бы хромота не осталась на всю жизнь. Как только перемена погоды — крутит ноги. Вот и сейчас коленки ноют: к оттепели.

Заливисто, напомнив им школьные годы, прозвонил звонок, и друзья протолкались в слабо натопленный зал заседаний, пахнущий знакомым терпким запахом казармы. Бросилось в глаза обилие потертых кожаных курток и шинелей; даже те, кто успел демобилизоваться, явились в Москву в солдатской одежонке. Гардероба у входа не было: большинство делегатов сидели в верхней одежде.

И съезд открылся.

Основной доклад — отчет Центрального Комитета партии — делал Ленин.

Как только Ленин, окончив доклад, сошел с трибуны, Иванов пробрался к выходу — покурить.

Навстречу ему из другой двери вышел Лифшиц под руку с курносым, мордатым военным. Иванов подошел к ним.

— Ну, что ж, Арон, доклад выслушан, выводы сделаны, теперь можно и в Кронштадт махнуть, показать мятежникам, где раки зимуют.

Лифшиц смутился, покраснел, ответил полушепотом:

— Понимаешь ли, не могу я ехать сейчас. Хочу дождаться возвращения Льва Давыдовича Троцкого, послушать, что он скажет с трибуны съезда.

Мордатый военный, всматриваясь в лицо Иванова, добавил:

— Кто, знает, может быть, Троцкий прав, предлагая перетряхнуть профсоюзы и потуже завинтить гайки. Военные методы руководства уже оправдали себя.

— Ну что вы, товарищи! Разве вы не видите, что подавляющее большинство съезда на стороне Ильича?

Мордатый недружелюбно посмотрел на Иванова, потянул Лифшица за рукав, и они удалились. Отойдя, Арон обернулся, виновато бросил через плечо:

— Мы еще увидимся, Саша.

Из двери вывалился человек в шинели с рыжими пропалинами, в стоптанных солдатских ботинках, с худыми ногами, аккуратно обвернутыми слинявшими обмотками. Присел на подоконник, принялся, слюнявя карандаш, строчить по бумаге.

Иванов подошел к нему:

— Ты что тут кропаешь?

— Заявление. Прошу президиум помогти мне какой-нибудь, хоть старенькой, одежонкой. Веришь, приехал на съезд, а на мне даже исподнего нет, и галифе посеклось, будто лупцевали меня плетюганами. Латка на заплате, и все разного колера, так и сижу в шинелке, боязно скидывать. — Застыдившись своей просьбы, делегат повысил голос: — Ну и, конечно, литературу партейную тоже прошу… Ленин-то все высказал. И подумать только: все знает — и как народ живет, и чего хочет. Одним словом — Ленин!

После вечернего заседания, усталый и ошеломленный всем, что пришлось ему услышать, Иванов вышел на влажный мартовский воздух. Лифшица нигде не было видно. Иванов потолкался среди делегатов и отправился в казарму, к сыну. Курсанты уже спали. Под потолком мерцала тусклая лампочка, вполнакала.

Лука ждал отца. Перед ним на тумбочке, застланной газетой, стоял котелок с остывшей кашей, отливающей синеватым цветом.

Они молча поели и потом легли, вытянувшись друг подле друга на узкой солдатской кровати. В октябрьские дни семнадцатого года в Смольном Александр Иванович видел такие же кровати, застланные пикейными одеялами — кровати Ленина и его жены Надежды Константиновны Крупской.

Лукашка спросил, о чем говорили на съезде. Отец был очень утомлен, едва ворочал языком. Но чем дольше он рассказывал, тем больше увлекался. Снова вставал перед ним огромный зал с сумеречным светом, Ленин на трибуне, выкрики делегатов, махорочный дым в кулуарах…

— Ленин говорил о трудностях, связанных с демобилизацией армии, сказал, что дискуссия о профсоюзах — непомерная в нынешних условиях роскошь, напомнил, что Совнарком принял решение закупить за границей восемнадцать миллионов пудов угля. Ну, конечно, говорил о Кронштадте, охарактеризовал мятеж как мелкобуржуазную анархическую стихию с лозунгами свободной торговли, направленную против диктатуры пролетариата. Эта контрреволюция более опасна, чем Деникин, Юденич и Колчак, вместе взятые. Так сказал Ленин.

— Как выглядит сейчас Владимир Ильич? — спросили из дальнего угла.

— Хорошо выглядит, — сказал Иванов. И продолжал прерванный рассказ: — Ленин напомнил дискуссию в «Правде» о замене разверстки продналогом. И как сказал он это, так и вспомнился мне мой боец, Серега Убийбатько. Однажды у походного костра Серега потребовал от партячейки послать в Центральный Комитет партии письмо с просьбой — дать крестьянам свободу действий, чтобы хозяева заранее могли рассчитывать посевные площади, сообразно с налогом. Серега тогда жаловался, что продармейцы гребут урожай под метелку. А теперь то же самое утверждает Ленин. Значит, прав был долговязый Серега… Курить-то не научился еще? — спросил Иванов заслушавшегося сына.

— Нет, и никогда не стану. Ленин-то не курит.

— Даешь слово? — ласково улыбаясь, спросил отец.

— Даю.

Скрипнула входная дверь. В казарму, в сопровождении коменданта, неожиданно вошел Ленин. Вгляделся в полумрак. На цыпочках, чтобы не разбудить спящих, пошел вдоль коек. Лукашка сразу узнал вождя, проворно вскочил с постели, в одно мгновение оделся, натянул сапоги на босые ноги, встал «смирно».

Увидев на курсантской постели незнакомого бритоголового человека с перевязанным лбом, комендант нахмурился, положил руку на кобуру, строго спросил:

— Вы кто такой, как вы сюда попали?

Лукашка отрапортовал:

— Мой отец Александр Иванов, бывший командир полка — делегат X съезда. Комиссар училища разрешил ему переночевать у нас в казарме.

— Иванов? — переспросил Ленин, вглядываясь с улыбкой в Иванова. — Постойте, постойте… Делегат Иванов? Это не вы ли послали мне записку с просьбой направить вас в Кронштадт на усмирение