Книга Золотой раб - Пол Андерсон

открылась завешенная ковром дверь зала аудиенций, само солнце светило сквозь большое глазированное окно за троном.

Оно было такое яркое, что Эодан едва видел сидящего на троне человека; разглядел только, что он в тирском пурпуре и с золотым венцом на голове. Эодана и его спутников остановили у двери. Арпад один прошел вперед между рядами людей, длинноволосых, бородатых, в ярких одеждах. Среди них стояли несколько послов; то, что они иностранцы, выдавали тюрбаны на голове или бритые черепа с косичками. Вокруг всего зала между колоннами из порфира неподвижно стояли стражники с копьями.

Прошло много времени, пока царь читал переданные ему послания, расспрашивал Арпада и диктовал своему секретарю. Эодан не слышал, что там говорилось: придворные разговаривали и шумели. Все равно говорили, наверно, по-гречески или по-персидски.

Но наконец гофмейстер что-то произнес. Постепенно стало тихо, и Эодан увидел, что все смотрят на него. Он прошел вперед; Тьёрр и Фрина шли за ним; это было сделано по ее совету. На ритуальном удалении от трона Эодан остановился. Тьёрр и Фрина трижды прижали головы к ковру, но Эодан только раз склонил голову на сложенные руки.

Он слышал прошедший по залу вздох, словно ветер, предвещающий бурю.

Подняв голову, он встретился взглядом с Митрадатом Евпатором. Царь Пунта – гигант ростом с Эодана и шириной с Тьёрра, его руки обвиты жилами и мышцами, как у охотника. Под гривой вьющихся темных волос и волосами у челюсти голова почти греческая – широкий лоб, серые глаза, прямой нос, бритый подбородок; голова поднимается на столбе шеи. Ему всего лишь тридцать с небольшим, как сказала Фрина, но ему принадлежит половина восточного моря, и сам Рим опасается, что он может захватить всю Азию.

– Ты не кланяешься перед троном? – почти мягко спросил царь. По латыни он говорил так же легко, как сенаторы.

– Мой господин, – ответил Эодан, – прошу прощения, если я, чужестранец, обидел, сам того не желая. Я отдал тебе дань уважения, как у нас на севере, когда человек царской крови встречается с более великим царем.

Он придумал все это накануне, но никто об этом не знал. Он рисковал жестокой смертью – безопасней простереться в пыли перед царскими ногами, но, став одним из тысяч униженных просителей, он ни на что не может надеяться.

Митрадат наклонился вперед и потер подбородок. Любопытно, подумал Эодан какой-то частью сознания, у царя синие ногти…

– Мой капитан пересказал мне то немногое, что ему сказал ты, – произнес пунтиец. – Надеюсь, со мной ты будешь более откровенен.

– Великий царь, – сказал Эодан, – мне стыдно, что я почти ничего не могу преподнести тебе. Да живи ты вечно! Весь мир кладет в твои руки свои богатства. Я могу предложить только стоимость моего корабля, полученную на Родосе; Арпад считает что эти деньги принадлежат ему. Предоставляю рассудить тебе, мудрый, действительно ли эти деньги принадлежат ему или мне, который хочет преподнести их твоему величеству. Но один дар я все же принес – если ты примешь его: мою историю, что я делал после того, как покинул своей царство и что видел от Туле до Родоса и от Дакии до Испании. И так как я предполагал сделать этот рассказ моим даром тебе, я не хотел, чтобы Арпад получил его девственность.

Митрадат открыл рот и громко рассмеялся.

– Твой дар принят, – сказал он наконец, – и я получу достаточно, если рассказ богат. Из какой ты страны?

– Из Химмерланда, великий царь.

– Я кое-что слышал о кимврах. Один из моих соседей несколько лет назад посылал к ним посольство. Вечером это станет хорошим развлечением, хотя мне стыдно, что придется слышать рассказ на латыни. Гофмейстер! Пусть этим троим отведут помещение, дадут свежую одежду и все, что им понадобится. – Митридат произнес это на языке римлян, несомненно, ради Эодана, потому что ему пришлось повторить приказ по-гречески. – Иди. Я увижу тебя за ужином. А теперь, Апрад, относительно этих денег.

– Великий царь всего мира! – завопил Арпад, лежа на животе. – Да заселят твои дети всю землю! Я, твой самый недостойный подданный, думал преподнести их тебе…

Идя в помещения для гостей, Эодан спросил у сопровождавшего его раба – италийца, как он с радостью понял, – что означают слова царя, что ему стыдно слушать рассказ на латыни.

– Знай, господин, – сказал раб, – что наш могущественный повелитель не держит в своей свите переводчиков, потому что сам говорит на двадцати двух языках. Ты поистине должен был прийти издалека.

Как и следовало ожидать, помещение оказалось роскошным. Фрина с сомнением сказала

– Мы строим наши надежды на Везувии. Почва здесь удивительно богатая, но иногда гора изрыгает пламя. Я буду рада, если мы уйдем отсюда невредимыми.

– Почему? – удивленно спросил Эодан. – Я бы подумал, что здесь ты бы жила охотней, чем в любом другом месте мира. Кажется, это воспитанные люди.

– Мне, гречанке, они более чужие, чем римляне – или сарматы – или кимвры. – Она посмотрела в окно на сад, в котором тропинки так переплетались, что можно было заблудиться. – Если пробудем здесь достаточно долго, ты поймешь.

– Может быть. Однако я чувствую, здесь можно научиться тому, что пригодится на севере. – Эодан подошел к ней. – Но ты можешь научить меня большему.

Она повернулась к нему с рвением, которое его удивило.

– О чем ты говоришь?

Лицо ее раскраснелось, и она подняла руки, как маленькая девочка.

– Я говорю об искусстве письма. Конечно, на севере от него мало пользы… но кто знает?

– О. – Она отвела взгляд. – Письмо. Конечно. Я научу тебя, когда будет возможность. Это нетрудно.

На закате подобострастный евнух сообщил, что скоро ужин. Фрину оставили ужинать в одиночестве: женщины не едят в присутствии царя – и вслед за евнухом прошли в малый пиршественный зал.

С затемненного перистиля звучала музыка: флейта, лира, барабан, гонг, систр и другие инструменты, которых Эодан раньше не слышал, они выли, как кошки. Ужинающие, в шелках и тонком льне, в золоте, серебре и драгоценностях, возлежали вокруг длинного стола на ложах в греческой манере. Митрадат пришел последним под звуки труб, и все, кроме Эодана, простерлись перед ним.

Наступила тишина. Раб принес чашу и, встав на колени, поднес ее царю. Митрадат посмотрел на своих гостей.

– Сегодня я пью болиголов в память о Сократе, – сказал он.

И когда он выпил, громкий шепот пробежал по присутствующим.

– А теперь начнем пир! – сказал царь.

Голодный Эодан не обращал внимания на смену изысканных блюд. Корделия щедро кормила его ими; мужчине достаточно ржаного хлеб и мяса, да еще рога с