Книга «Подлинные имена» и выход за пределы киберпространства - Вернор Виндж

Тогда возникает вопрос: «А как же удается общаться людям разных профессий, имеющим разный опыт, представления и цели?» Людям проще, потому что целой личности известно гораздо больше, чем маленьким фрагментам ее сознания. К тому же воспитывают нас всех более-менее одинаково, и наши общие знания обеспечивают прочный фундамент для взаимопонимания. Так что нам просто свойственно переоценивать наши коммуникативные способности. Многие на первый взгляд разные профессии на самом деле довольно схожи в том, что мы зовем «здравым смыслом» – знанием, общим для всех. Поэтому нам, собственно, и не требуется друг другу многое объяснять. Мы вообще редко сообщаем другим что-то новое: скорее, мы просто показываем на примерах, что имеем или, наоборот, не имеем в виду, тем самым давая собеседнику подсказки, как следует связать уже известные ему понятия. То есть мы чаще уточняем «который из», чем объясняем «как именно».

Задумайтесь, насколько трудно бывает описать, казалось бы, элементарные вещи. Мы не можем толком объяснить, как удержать равновесие на велосипеде, отличить изображение от настоящего объекта или просто о чем-то вспомнить. Иной может возразить, мол, нельзя требовать от нас способности выразить словами то, чему мы учимся еще до того, как начинаем говорить! Вполне справедливое возражение, которое лишь подтверждает, насколько трудно понять друг друга фрагментам сознания, которые и вовсе никогда не говорят, – а ведь их у нас большинство.

Вообще, само понятие «смысла» зависит от масштабов. Вопрос «Что это значит?» имеет смысл только в отношении системы, которая может вмещать в себя множество разных значений. А наделять общим значением крошечный фрагмент так же бессмысленно, как утверждать, что кирпич – это крошечный домик.

Легко сказать, что сознание – это общество, только какая от этого польза, если не знать, как оно организовано? Если бы все эти узкоспециализированные агенты конкурировали между собой, наступила бы анархия, и чем мы больше бы узнавали, тем меньше бы умели. Поэтому какая-то организация, вроде иерархии ступеней на производстве или уровней в государственном управлении, все же должна существовать. Для чего нужна иерархия? Во всех больших, слаженных и продуктивных обществах низшие слои специализируются на выполнении узконаправленных задач, тогда как высшие уровни занимаются стратегическими целями и долгосрочным планированием. В этом еще одна фундаментальная причина сложности при переводе между нашими сознательными и бессознательными мыслями. Термины и символы, которые мы используем на сознательном уровне, служат в основном для выражения наших намерений и планов, тогда как их конкретное исполнение передается на более низкие уровни, где все происходит на неизвестных нам языках процессов и устройств. И когда зонды нашего сознания пытаются проникнуть в мириады мельчайших подпрограмм, из которых состоит мышление, они сталкиваются с непонятными кракозябрами все более ограниченного применения.

Проблема в том, что эти крошечные специализированные «языки» очень скоро выглядят абракадаброй по одной простой причине. Это не знакомые нам трудности перевода с одного языка на другой – здесь проблема понятна: разные языки настолько богаты и многообразны, что нам сложно подобрать один-единственный эквивалент. Мы зовем это «неоднозначностью». А когда мы пытаемся разобраться в крошечных языках низших уровней сознания, мы сталкиваемся с обратной проблемой: чем ограниченнее языки, тем сложнее проводить между ними параллели не из-за изобилия смыслов, а из-за их скудности. Чем меньше задач выполняет каждая из подсистем, тем меньше вероятность найти между ними хоть какие-нибудь соответствия. О переводе не может быть и речи.

Чем же неоднозначность лучше? Да тем, что даже в самой безнадежно запутанной проблеме надежда на решение всегда есть. А когда проблема безнадежно проста, надежды просто нет!

Итак, вернемся к вопросу о том, насколько жизнь симулятора внутри машины отличается от нашей обычной жизни «снаружи». Мой ответ вам уже известен: по сути ничем, поскольку мы и сами существуем в виде процессов, живущих в машинах внутри машин. Миры нашего сознания уже наполнены чудодейственными, волшебными символами, которые присваивают всему, с чем мы сталкиваемся, смысл и значение.

Образованным людям давно известно, насколько воображаемый нами мир отличается от изученного «реального мира». Представьте себе стол. Наш разум видит в нем привычные форму и назначение: предмет, на который что-то кладут или ставят. При этом наука утверждает, что перед нами – скопление бесчисленного множества молекул. Стол сохраняет свою форму только потому, что какие-то из этих молекул вибрируют рядом друг с другом вследствие свойств силового поля, не дающего им разлететься в разные стороны. Точно так же наш разум приписывает звуку произнесенного слова некий смысл и значение, хотя с точки зрения физики слово – лишь колебания давления на уши, вызываемые столкновением мириад молекул воздуха (то есть тех же самых частиц, движение которых на сей раз менее ограничено).

Поэтому давайте согласимся раз и навсегда: все мы уже испытали на себе, каково это – быть компьютерным симулятором!

«Нонсенс, – первая реакция большинства. – Уж я-то точно не чувствую себя машиной».

Откуда такая уверенность? Как можно утверждать, что чувствуешь то, чего никогда не испытывал? Смотрите: вы либо машина, либо нет. И если вы не машина, то как вы можете утверждать, что знаете, как ощущает себя машина?

«Ну допустим. Только будь я машиной, я-то уж наверняка бы об этом знал!»

А вот и нет. Это всего лишь наивное и великое заблуждение, равносильное утверждению: «Я мыслю, значит, понимаю, как работает мышление». Как мы убедились, между нашим сознанием и тем, откуда оно берется, столько слоев, что утверждать это настолько же нелепо, как заявлять: «Я вожу машину, значит, понимаю, как работает двигатель»!

«Будь мозг компьютером, каким же должен быть тогда его масштаб! В мозге человека содержатся миллиарды нервных клеток, и каждая из них сама по себе невыразимо сложна. Кроме того, каждая клетка сложнейшим образом переплетена с миллионами других. Можно, конечно, называть это «машиной», но построить такую машину не под силу никому!»

Мне хорошо понятна причина подобных возражений. Сравнение с машиной как будто упрощает, выставляет нас примитивными. Согласен, звучит и правда оскорбительно – но лишь потому, что слово «машина» у нас ассоциируется со своим устаревшим значением. На протяжении тысяч лет мы использовали это слово в отношении рычагов, шкивов, паровозов, пишущих машинок и других примитивных устройств. Аналогично, в наше время при слове «компьютер» мы думаем о сложении и вычитании чисел и об их хранении в некоей ограниченной «памяти». Эти понятия просто не годятся для описания машин, способных мыслить, как мы. В этом смысле термины устарели. Подобно тому, как слово «дом» может означать не больше или гораздо больше, чем дерево и камень, так же и наше сознание можно описать, как «не больше или гораздо больше, чем просто машина».

А что касается масштабов, то эти возражения тоже практически полностью отстали от жизни. Пожалуй, это было справедливо в пятидесятых годах, когда компьютеры не обрабатывали и миллиона бит. Или в шестидесятые, когда миллион бит стоил миллион долларов. Но сегодня тот же объем памяти стоит не более сотни долларов (причем за это время наши правители и доллар понизили), и уже существуют компьютеры, обрабатывающие миллиарды бит информации.