Книга Кто из вас генерал, девочки? - Галина Щербакова

Пришли немцы.

Еще вечером никого не было, а утром их собачий язык уже повсюду. Пошли по домам, расселяться.

И в их «зале» появился рыжий толстый Курт. Пришлось им сбиться в одну комнату, и тогда мама сказала дедушке с бабушкой:

– Нечего ждать. Перейдете в саманный домик к этой… Печка там топится… Стекла вставили…

– Там же пол земляной, доча, – ответила бабушка. – Как бы не прихватил ревматизм…

– Эта ж живет с дитем малым, – закричала мама. – А тут мы за ночь весь кислород выдышиваем… Одно бздо остается…

Короче, переехали старики к Ольге Николаевне. С маминой легкой руки и другие домики пустыми не остались. Уже зимой во всех саманках жили.

Ольга Николаевна и Эльвира так и занимали кухню. Был у них деревянный топчан, сделанный тем же одноногим Федей. Табуретка, на которой они ели. Мама, когда стариков переселяла, подбросила им этажерку со сломанной балясиной. Чайник заварной отдала без крышки. И какое-никакое тряпье. Но скоро выяснилось: не нужно им было мамино добро, потому что Ольга Николаевна пошла работать в управу машинисткой.

– Мне ребенка кормить надо, – твердо сказала она маме.

Маме очень не нравилось, что дедушка с бабушкой Ольгу Николаевну не только не осуждали, но вроде бы как понимали и сочувствовали. Мама как-то не уследила, видит, а старики из одного полумыска с Эльвирой кулеш едят. Полумысок мамин. И пшено ее.

– Откуда у вас сало? – спросила мама.

Сало она старикам не давала, считала, что им оно не по возрасту. И не ко времени. Мама так говорила:

– Сейчас питать надо в первую очередь детей и среднее поколение. Тех, кому оставаться. А старики должны иметь соображение… Откуда у этой лярвы сало?

Своим чередом шла война. Менялись немецкие постояльцы. По их настроению угадывали о том, что было на фронте. Увели евреев. Открыли школу. Вера и Эльвира сели во втором классе за одну парту. Вечером в саманном домике они заклеивали в учебниках портреты вождей. Бабушка крестилась, глядя на это дело. Дедушка вздыхал. Ольга Николаевна вырезала из бумаги квадратики.

– Девочки, мажьте по самой, самой кромочке… Ах, Эля! Ну зачем ты клеишь середину, смотри, как аккуратно делает Вера.

Так жили… Был еще Федя-плотник.

– На черта он ей теперь нужен? – смеялась мама. – У нее ж теперь небось офицеры, зачем ей инвалид?

Никаких офицеров Вера не видела, а вот как приходил Федор с деревянным ящичком, в котором лежали все его инструменты, это видела не раз.

Обходил домик, смотрел, где что надо сделать. Утеплял.

– Ну что, – спросила мама, встретив его на улице, – прошил дорожку?

Молчал Федор. Ширк-тырк деревянной ногой, действительно, как прошивал… Очень это маме не нравилось. Однажды вечером, уже зимой, когда немцы гуляли на своем Рождестве, мама крикнула Федору с крыльца.

– Зайди!

Зашел. Видела Вера, шел Федя неохотно, как наказанный.

– Чего ты, Нюся, пристаешь? – сказал он тихо, чтобы Вера не слышала, а она услышала и уже не отлипла от притворенной двери. – Ну чего тебе надо?

– А чем же она тебя приворожила? – тонко закричала мама. – Какой такой травой-муравой? У тебя ведь смолоду другой был интерес…

Как он засмеялся! Жизнь прошла, а помнит Вера Ивановна этот его смех, грубый, злой, аж свистящий. Отсмеялся и сказал:

– А ты че, Нюся, задний ход даешь? Или?

Мама, как курица от кошки, захлопала крыльями, запетушилась…

– Ой! Ой! Ой! Сказал! Я не такая, Федя, не такая, чтоб задний ход давать. Мне просто за тебя обидно, что ты непринципиальный…

И тут Федя так заматерился, что Вера от двери отпрянула, покраснела и уши руками закрыла. А когда открыла, то Федя стучал деревяшкой на крыльце, а мама рыдала в голос. Вера испугалась, кинулась к ней, а мама кричала:

– Не будет ей счастья, сроду не будет, помяни мое слово – не будет ни ей, ни Эльке этой шелудивой!

Ничего не поняла тогда Вера, с мамой такого не было, чтоб вот так она плакала. Но мама вскоре сама все и объяснила:

– Ты, дочка, уже не маленькая. Знай… Этот Федя… Он смолоду, когда еще с обеими ногами был, ухаживал за мной. Я семилетку кончала и замуж за него собиралась, а тут этот проклятый паровоз его переехал. Ну подумай… Зачем мне одноногий? Я ему так и сказала. И вышла за папу… Федька руки на себя накладывал, но я этого не понимаю… Нет же такого закона, чтоб заставлять человека жить с одноногим. Я ж нормальная, я просто красивая, можно сказать, была. И люди не осуждали меня, потому что своей волей за калеку никто не пойдет… Жизнь одна у человека, и чего ж это себя обрекать? Я ему по-человечески: как тебе не стыдно петлей пугать родителей? Они ведь ко мне прибежали, мать его передо мной упала… Не бросай, говорит, я тебе ноги буду мыть и воду пить, у меня, говорит, кольцо есть червонного золота и сережки золотые, все твое будет, а Федю, мол, выучим на умственную работу, счетоводом там или бухгалтером… Будет всегда в чистом, интеллигенцией…

Я им ответила: «Извините, не надо мне вашего золота…» А теперь – видишь? Это же я надоумила позвать его дверь навесить. Он же на этом не остановился. Эльке валенки подшил… Ольге зимнее пальто справил… За те самые, что мне причитались, сережки. Мать его перед смертью их из ушей вынула, кольцо сняла и сыну все отдала. «У тебя, сказала, хватит ума с этим меня похоронить. Так он продал эти сережки для этой лярвы. Ты запоминай, доча, запоминай, какие люди на свете есть…»

А Ольга Николаевна и Элька так и жили вместе с бабушкой и дедушкой. Получалось, что вся их жизнь была на виду у Веры. И хоть мама настаивала, чтобы старики «с этими» дела не имели, как же не будешь иметь, если одна печка? А Ольга Николаевна так и продолжала их прикармливать… Старики же то, что им перепадало, сами не съедят, Верке оставят… То кусочек маслица, то гороховый концентрат. Клубком, получается, жили… Федя, к примеру, сделал мельницу. Камень очень хороший нашел, мука получалась, как довоенная. Мама ходила молоть. Придет с зерном к Ольге Николаевне, без «здрасьте».

– Я молоть…

– Пожалуйста…

Мама мелет, аж искры летят. Опять же – никаких там «спасибо»… Мама считала, что они ей по гроб обязаны и за саманный домик, и за чайник, и за этажерку. И за Федю!

Какая была Элька? А никакая. Забитая. Не в том смысле, что ее кто обижал, а в том, что у нее природа такая. Все молчком, молчком…

– Ох, и хитрая дытына! – говорила мама. – Я этих молчаливых насквозь вижу. Так и жди от них чего-нибудь, так и жди…

Вернулись наши. Засобиралась Ольга Николаевна в Ленинград. Дедушка с бабушкой в слезы, а потом говорят маме:

– Доча, дай им, пожалуйста, наш чемоданчик фибровый, а то им ехать не с чем…

– Да вы что? – сказала мама. – Чего это ради?