Книга Пусть умирают дураки - Марио Пьюзо

На нашем этаже проживала негритянка с четырьмя детьми. Она была плотно сложена, выглядела довольно сексуально и всегда была в хорошем настроении и в приподнятом состоянии духа. Муж ушел от нее еще до того, как она переехала в наш дом, и я никогда его не видел. На протяжении дня она была образцовой матерью: дети были всегда чистенькие, она всегда провожала их в школу и встречала на автобусной остановке. Но к вечеру мать преображалась. После ужина мы встречали ее разряженную, отправлявшуюся на свидание, а дети оставались дома одни. Старшей дочке было только десять лет. Валли часто трепала ее по головке, а я говорил, чтобы она не связывалась с ними.

Однажды поздно ночью мы услышали вой пожарных сирен. В нашу квартиру проник запах дыма. Окно нашей спальни было прямо напротив квартиры негритянки, и мы, как в кино, увидели пламя, бушевавшее в квартире, и мелькавших в нем маленьких детей. Валли выскочила в ночной рубашке, схватила с кровати одеяло и выбежала из квартиры. Я побежал вслед за ней. Как раз в это время дверь другой квартиры в конце длинного коридора распахнулась, и выбежали четверо маленьких детей. За их спинами мелькало пламя. Валли побежала к ним по коридору, а я думал, какого черта она это делает. Валли неслась неистово, и одеяло волочилось по полу. Потом я понял то, что она поняла раньше. Старшая девочка, вышедшая последней, выгнав перед собой малышей, начала падать. Ее спина была в огне. Потом и вся она окуталась темно-красным пламенем. И упала. Когда она корчилась в агонии на цементном полу, Валли подскочила и обернула ее одеялом. Над ними поднялся грязно-серый дым, и в это время в коридор вбежали пожарные со шлангами и топорами.

Пожарные взялись за дело, и Валли возвратилась со мной в квартиру. По лестницам поднимались санитары. Потом внезапно в квартире напротив мы увидели мать. Она билась руками в стекло и громко кричала. Кровь лилась на ее наряды. Я не понял, что она делает, а потом до меня дошло, что она пытается заколоться осколками стекла. Сзади из дыма, восходившего от обугленной мебели, появились пожарные. Они оттащили ее от окна, а потом мы увидели, как ее, забинтованную, несли на носилках в машину скорой помощи.

Эти дешевые муниципальные дома, строившиеся без расчета на прибыль, были устроены тем не менее так, что огонь не мог слишком быстро распространиться, и дым не угрожал другим жильцам. Выгорала только одна квартира. Девочка, попавшая в огонь, как говорили, должна поправиться, хотя она и серьезно обгорела. Мать вскоре выписалась из больницы.

Неделей позже, субботним днем, Валли увезла детей в дом отца, чтобы я мог спокойно поработать над книгой. Работа шла споро, но тут раздался стук в дверь. Стучали так робко, что я едва услышал из-за кухонного стола, где работал.

Открыв дверь, я увидел шоколадного негра. У него были тоненькие усики и разглаженные волосы. Он пробормотал свое имя. Я не расслышал его, но кивнул. Потом он сказал:

— Я хотел поблагодарить вас и вашу жену за то, что вы сделали для моего ребенка.

И я понял, что это отец семейства в конце коридора, где был пожар.

Я предложил ему зайти выпить. Я видел, что он почти плачет от унижения и стыда из-за необходимости благодарить. Я сказал, что жены нет, но я передам, что он заходил. Он зашел, показывая, что не хочет оскорбить меня отказом, но пить отказался.

Я старался изо всех сил, чтобы не показать, что ненавижу его, но это, должно быть, было заметно. Я ненавидел его с ночи пожара. Он относился к тем неграм, которые оставляют жену и детей на пособии, а сами уходят и развлекаются, живут собственной жизнью. Я читал о разрушенных негритянских семьях Нью-Йорка. И как устройство и несовершенство общества заставляют мужчин покидать своих жен и детей. Я понимал это разумом, но чувства мои восставали. Какого хрена им надо было жить собственной жизнью? У меня ведь не было собственной жизни?

Но потом я увидел, что по этой молочно-шоколадной коже катятся слезы. И разглядел его длинные ресницы над мягкими коричневыми глазами, и услышал его слова:

— Дружище, — сказал он. — Моя девочка умерла сегодня утром. Она умерла в больнице.

Он пошатнулся, я подхватил его, и он сказал:

— Говорили, что она поправляется, что ожоги не очень тяжелые, но она все-таки умерла. Я приходил к ней, и все в этой больнице на меня смотрели. Понимаешь? Я был ее отцом. Где я был? Чем я занимался? Как они осуждали меня. Понимаешь?

У Валли в гостиной на случай прихода отца или братьев была бутылка виски. Ни Валли, ни я, как правило, не пили. Но я не знал, где она держит эту бутылку.

— Подожди минутку, — сказал я плачущему мужчине. — Тебе надо выпить.

Я нашел-таки бутылку и достал два стакана. Мы оба выпили не разбавляя, и я увидел, что ему стало лучше, он взял себя в руки.

Наблюдая за ним, я понял, что он пришел не для того, чтобы поблагодарить несостоявшихся спасителей дочери. Он пришел, чтобы излить кому-нибудь свое горе и свою вину. Поэтому я слушал и старался, чтобы мои чувства к нему не выражались у меня на лице.

Он осушил стакан, и я подлил ему виски. Он устало откинулся на диване.

— Знаешь, я никогда не хотел уходить от жены и детей. Но она была слишком живой и слишком энергичной. Я много работал, работал на двух работах и копил деньги. Я хотел купить дом и нормально растить детей. Но она хотела развлекаться. Она была слишком энергичная, и я должен был уйти. Я старался видеться с детьми почаще, но она мне не разрешала. Если я давал ей лишние деньги, она тратила их на себя, а не на детей. А потом, понимаешь, мы все больше отдалялись, и я нашел женщину, которой нравилось жить, как я живу, и я стал чужим для собственных детей. А теперь все осуждают меня потому, что моя девочка умерла. Как будто я один из этих перелетных пижонов, оставляющих женщин умирать с голоду.

— Это твоя жена оставила их одних, — сказал я.

Он вздохнул.

— Я не могу осуждать ее. Она сойдет с ума, если каждый вечер будет сидеть дома. И у нее не было денег на няньку. Я должен был либо развязаться с ней, либо убить ее, одно из двух.

Я ничего не говорил, а лишь смотрел на него, а он на меня. Было видно, что он унижен от того, что приходится рассказывать о таких вещах постороннему, причем белому. А потом я понял, что я — единственный, перед кем он может обнаружить свой позор. Потому что я был не в счет и потому, что Валли погасила пламя, опалявшее его дочь.

— Она чуть не убила себя той ночью, — сказал я.

Он снова разрыдался.

— Она так любит своих детей, — сказал он. — То, что она оставила их одних, ничего не значит. Она всех их любит. И она не сможет себе этого простить, вот чего я боюсь. Эта женщина сопьется и умрет, она опускается, друг. Я не знаю, что я могу для нее сделать.

Я ничего не мог сказать на это. В глубине сознания я думал, что пропал день работы, что мне не вернуться к своим записям. Я предложил ему поесть. Он допил виски и поднялся, чтобы уходить. Снова это стыдливое и униженное выражение на лице, когда он благодарил меня и мою жену за то, что мы сделали для его дочери. Потом он ушел.