Книга Канун - Михаил Зуев

– Нетрудно понять, что никаким человеком будущего тут и не пахнет. Перед нами зверь. «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй»[47]. Кстати, добавим еще пару производных человеческих качеств – трусость и подлость.

– Согласен с вами. Однако при чем здесь я?

– При том, что ситуацию можно изменить. С вашей помощью.

– Как?!..

– Нужно соблюсти два условия. Не одно. А два. – Олаф пристально посмотрел на Дока.

– Олаф, я достоин, чтобы о них сейчас услышать?

– Если бы вы были недостойны, мы бы с вами никогда не встретились.

Позвонила жена.

– Тебя к ужину ждать? Что приготовить?

– Таня, я на Стромынку. Мне нужно.

– Ну, ты такой – слова не подберу! Только вернулся – и что?..

– Завтра приеду, поговорим обо всем.

Пробка рассосалась. Доехал быстро.

Дверь родительской квартиры, конечно, уже была другой. Стена монолитного металла с небольшой ручкой и несколькими личинками под замки. Тяжелая, противовандальная, противопожарная, с торчащими в трех местах видеообъективами. С тех пор как умерла мама, в квартире никто не жил. Док распорядился поставить дверь, сделать генеральную уборку. Раз в неделю приходила домработница, поддерживавшая квартиру в идеальном жилом состоянии.

Док не был здесь два года. Сухой воздух – окна плотно закрыты. Знакомый с детства запах: немного сандала, немного чабреца, следы нафталина, совсем чуть-чуть газа. Док открыл кухонное окно. Поставил чайник. Налил рома. Начал было набивать трубку, но задумался и отложил в сторону. Он никогда не умел принимать логически обоснованных решений, не знал, как это – взвешивать «за» и «против». Жил интуицией. Бабушка говорила: это калькулятор можно обмануть, на ноль подели, его и зашкалит, а человеческая душа – не буриданов осел, она заранее все знает, слушай ее, и не ошибешься никогда, только слушай.

Дока никто не торопил. Дока никто не заставлял. Ему просто-напросто нужно было озвучить себе уже принятое внутри решение. Он вспомнил Лазаря Ароновича Бехмана. Лазарь преподавал у них в институте марксизм-ленинизм. Лет ему было уже под семьдесят. Читал лекции на потоке, а в группе, где учился Док, еще и вел семинары. Однажды, после лекции о роли личности в истории, Док с Валькой подошли к профессору:

– Лазарь Аронович, простите. Мы не поняли. Так что же первично – история или личность?

Лазарь прищурился на них через тяжелые линзы очков и сказал совершенно будничным, не лекторским, тихим и спокойным голосом:

– Если вы хотите знать, что думает по этому поводу марксистско-ленинская философия, то вам следует заглянуть в только что сделанные – надеюсь, сделанные, – он хитро, по-лисьи, улыбнулся, – конспекты сегодняшней лекции. Если же вас интересует мое мнение, вне всяческого официоза… – он замолчал, очевидно, взвешивая каждое будущее свое слово, – …так вот, молодые люди. Вы собираетесь стать врачами. Медицина служит человеку только тогда, когда она одновременно служит Богу. Да, да! – он хрипло рассмеялся. – У нас тут не курс научного атеизма, поэтому совесть моя чиста. В проявленной Вселенной личность есть всего лишь один из ликов Творца этой Вселенной. А коль скоро так, личность творит историю. А история, безусловно, вносит свои коррективы в становление, развитие и существование личности. Но все равно первичен Творец. Надеюсь, вы понимаете, что это субъективный идеализм?

И, не дожидаясь ответа, завершил мысль:

– У вас всего два выхода. Первый – вы можете заклеймить меня за пропаганду чуждого нашему государству и обществу учения. И второй – все же задуматься, что на самом деле скрывается за схемами, догмами и формулировками. В первом случае вы управляемы. Во втором у вас есть шанс стать управителями.

Буквально через месяц Лазарь Аронович умер. Теперь-то Док понимал, почему профессор марксизма-ленинизма так им ответил: потому что ему было уже нечего терять. А когда человеку нечего терять, он говорит правду – не задумываясь над возможными для себя последствиями.

В дверь позвонили. Док открыл. За порогом стоял курьер из доставки ресторанной еды – Док заказал ее по телефону на одном из светофоров. Машинально жуя вкуснейший стейк с картошкой – и не чувствуя его вкуса, – Док в который раз вспомнил ту лавочку в саду Мандельштама, ливерную колбасу и булку.

Валька повернулся к Доку с куском ливерной во рту. Прожевал, спросил:

– Чё херней страдаешь, дефективный? Боишься? Тебе уже поздно бояться. Да и мне тоже. Отбоялись. Не бойся – я с тобой.

Глава 20

Машинально пережевывая бутерброд, Андрей сидел в своем номере на диване перед телевизором. Ящик что-то бодро и громко вещал на непонятном местном. На самом деле сейчас ему не были нужны ни этот номер, ни телевизор с накрашенной, похожей на сороку-ворону утренней теткой, ни бутерброд. Он вернулся в «Саут Кост» в двадцать минут седьмого. Хотел было заснуть, но где там! Два «жита-на» подряд здорово «дали по шарам», а потом долго отзывались тахикардией и неприятным, тревожным щекочущим холодком по коже. Компьютер включил, безразлично погонял вверх-вниз по экрану заголовки писем с правками, пришедшими за ночь из Москвы. Не стал даже открывать – не то что читать и вникать.

Андрей вспоминал ночь – короткую, сумбурную, безумную. Много ночей было в его жизни. Терпких, обжигающих, разных. С разными лицами, запахами и голосами. Много. Может, даже чересчур. Но все они были похожи, одна как другая, другая как третья, и далее по быстро забывающемуся списку – несмотря на смену географий, декораций, лиц и обнимающих его рук. Женские голоса, мелодичные и диссонирующие, звенящие колокольчиком и хрипящие выкуренной за три часа пачкой крепких без фильтра, читающие стихи с интонациями инженю и травящие анекдоты с драйвом стендапа «Комеди Клаба», – все голоса эти не стоили теперь того единственного, что он услышал вчера. Нет же, не вчера, уже сегодня! Все эти руки остались теперь в памяти только как факт – что они были. Потому что теперь на свете существовала только одна пара рук.

Андрей удивлялся сам себе. Это любовь? Да нет. Откуда ей взяться там, где любовь не бывала уже давно? В той комнате души, где положено жить любви, царило запустение, и – не надо иллюзий – дверь в нее была закрыта. Это страсть? Да откуда? Андрей отдавал себе отчет, что, когда она позвонила ночью, не возникло у него никакого воодушевления – просто встал с кресла, оборвав льющийся под ударами клавиш текст на полуфразе, взял ключ от машины и пошел. Ровно так же мог не вставать, не прерывать работу и никуда не идти. Сказал бы «не могу сегодня» – и никакого раскаяния не испытал. Но встал и пошел к ней. Пошел не победителем. Пошел не побежденным. Просто пошел.

А вот почему пошел? Что такого в ней, что так – спокойно, бездумно, неотвратимо – двинулся к ней, по первому ее слову, с каждым шагом и с каждым оборотом тяжелых колес кроссовера сокращая расстояние между ними: километры – метры – сантиметры, а потом лишь смешные микроны воздушных молекул между ее и своей кожей? Что – в ней – такого?!