Книга Кассия - Татьяна Сенина

Одни были настолько перепуганы, что от них можно было на все вопросы услышать лишь: «Ничего не знаю». Петрона с усмешкой вопрошал:

– Но хоть что Герман научился иконы красиво писать, ты знаешь?

– Знаю, – опасливо отвечал монах, втягивая голову в плечи.

– «А кто отверз ему очи, мы не знаем, сам взрослый, самого и спросите»? – еще насмешливее говорил патрикий, а инок в ответ испуганно хлопал глазами и тряс головой.

Другие монахи «крутили-вертели», особенно трое монастырских иконописцев. Келсий сначала упорно не признавался, что был автором письма, но когда Петрона пригрозил забрать его в столицу и допросить в присутствии эпарха, испугался, заплакал и прогундосил, что письмо он действительно написал, поскольку «хотел избавить святую обитель от злейшего бесоначальника». На вопрос, видел ли он сам икону с якобы выткнутыми Иоанном глазами, монах заявил, что не видел, но что «иначе оно и быть не может, потому что зачем же еще этому еретику икона, если не для того, чтоб над ней ругаться?!»

Наконец, Петрона плюнул на «тупоумных чернецов» и отправился к Грамматику. Как раз подоспело время обеда, и низложенный патриарх только уселся за свою скромную трапезу, когда брат августы постучал во флигель. Иоанн, сделав знак прислужнику принести еще один стакан и тарелку, приветствовал гостя гомеровскими строками:

– «Радуйся, странник, войди к нам, радушно тебя угостим мы!

Нужду ж свою нам объявишь, насытившись нашею пищей».

– Да уж, – вздохнул Петрона, перекрестившись и усаживаясь на стул, – я действительно не прочь немного угоститься… А то здешние монахи кого хочешь доведут до обморока!

Иоанн приподнял бровь.

– Ты приехал сюда, господин, чтобы пообщаться с ними? – он разлил по стаканам вино и опустился на табурет. – Боюсь, тут есть лишь один монах, с которым можно общаться.

– Вот-вот, и ты с ним, как слышно, пообщался с большой пользой, оттого-то мне и пришлось сюда приехать! – ответил патрикий и разом опустошил свой стакан почти целиком.

– Неужели? – Иоанн чуть пригубил вино. – Угощайся, прошу, хотя эта скудная трапеза вряд ли удовлетворит твой вкус.

– Ничего, ничего, – пробурчал Петрона, набивая рот тушеной с луком и острым перцем фасолью, – мне полезно, я что-то толстеть начал…

Отчасти насытившись, он осушил остатки вина в стакане, откинулся на спинку стула и заговорил. Рассказав вкратце о доносе, приведшем его в обитель, и о беседах с настоятелем и монахами, Петрона в упор посмотрел на бывшего патриарха, который слушал его повествование с безмятежным видом, и сказал:

– И что прикажешь с тобой делать, господин Иоанн? Ты возмутил всю обитель! А ведь обещал нам, что будешь жить тихо-мирно! – обычная меланхоличность на этот раз явно изменяла патрикию. – Ну, какого дьявола, скажи на милость, тебе понадобилось учить этого Германа?!

– Что же, – спросил Грамматик с иронией, – разве в нашей христианнейшей державе нынче нет нужды в хороших иконописцах?

Петрона резко поднялся и, ожесточенно ероша свои темные волосы, заходил по комнате от стены к стене. Иоанн всё так же спокойно сидел и потягивал вино из глиняного стакана.

– Есть! есть нужда! – воскликнул патрикий, останавливаясь перед Грамматиком. – Но ты пойми, Иоанн: ты не должен учить таким вещам! Ты иконоборец, ты не можешь учить иконописи! Это нелепость, противоречие, это…

– Черепаха, которую никогда не догонит Ахилл.

Петрона ошарашено взглянул на Иоанна, рассмеялся, сел и налил себе и бывшему патриарху еще вина.

– «О ты, удивительный ты человек»! Великий софист, любитель опытов… Разумеется, Германа надо было выучить – я видел его работы, это необыкновенный талант! Но ты – что теперь с тобой? Ты не можешь оставаться здесь!

– Господин Петрона, праведный гнев благочестивых христиан, полагаю, уже достаточно насыщен известием о моей ссылке под строгий надзор в эту убогую обитель, – Иоанн отпил чуть-чуть вина и продолжал. – Поэтому, если августейшая государыня соблаговолит, я бы предложил разрешить мне удалиться в мое имение в Психе́. Могу обещать, что там я буду жить, никого не тревожа и ни с кем не видясь, разумеется, кроме тех, кто сам пожелает меня видеть. Таким образом, любая обитель, город и селение нашей богохранимой державы будут навсегда избавлены от моего малоприятного и развращающего присутствия.

Петрона в некоторой растерянности смотрел на сидевшего перед ним сухощавого монаха в поношенном хитоне, всё такого же умного, изящного и беспощадно ироничного, каким его знали и десять, и двадцать лет назад, – человека, поднятого судьбой до самых высот, а потом низведенного почти до последнего унижения, но казалось, нимало не сожалевшего о том: сидя на грубо сколоченном табурете в этой бедной комнате за убогим столом, он по-прежнему возвышался над всем и всеми, как и тогда, когда благословлял народ с патриаршего места в алтаре Великой церкви…

– Ну, а икона-то, которой ты «выколол глаза», хоть была? – спросил патрикий.

– О, да, была. Впрочем, она и сейчас на месте. Если желаешь, я покажу тебе ее, – Петрона кивнул, и Иоанн провел его в свою келью. – Вот она, взгляни. Правда, как ни странно, глаза в целости и сохранности. Но я ведь мог их потом заново нарисовать! А то даже и так: с утра выскабливать, чтобы утолить свою ненависть к иконам, а вечером восстанавливать… И так каждый день! Чем не занятие для ссыльного иконоборца, не правда ли?

Петрона скривился, словно у него внезапно заболел зуб.

– Ладно, оставим это… Эти черноризцы тебя не любят…

– А я не люблю этих черноризцев, – с улыбкой докончил Грамматик. – Как сказал Эпикур, «никогда я не хотел нравиться народу – ведь народ не любит того, что я знаю, а я не знаю того, что любит народ». На этом, полагаю, мы можем с тобой проститься. Мне остается лишь пожелать тебе доброго пути, а самому ждать августейшего приказа об определении моей дальнейшей участи.

– Думаю, августейший приказ не замедлит, – Петрона чуть поколебался и, посмотрев бывшему патриарху в глаза, спросил: – Послушай, Иоанн, почему бы тебе было не принять… в таком случае… восстановление икон? Сам знаешь, августа была бы рада видеть тебя на кафедре гораздо больше, чем Мефодия! И все эти извержения из сана, потрясения… всего можно было бы избежать!

– Господин Петрона, я не меняю веру по чьему-то приказу, даже императорскому, – ответил Грамматик с некоторой холодностью. – Это во-первых. Во-вторых, что ты имеешь в виду под «таким случаем»? Эта икона для меня – не предмет поклонения, а только произведение художественного искусства. И Германа я учил, строго говоря, не иконописи, а искусству живописи, которое – как, впрочем, любое другое искусство – для достижения высот требует определенного состояния ума и души. А в-третьих, мне бы хотелось провести остаток своих дней так, как подобает истинному философу, ибо, по слову божественного Григория, «не утратят Бога удалившиеся от престолов, но будут иметь горнюю кафедру, гораздо выше и безопаснее этих кафедр». Итак, я буду ждать, господин, августейшего решения.