Книга Сказания о людях тайги: Хмель. Конь Рыжий. Черный тополь - Полина Дмитриевна Москвитина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Агния заглянула под кровать – нет ли там туфель. Но туфель не оказалось – все в передней избе в ящике для обуви.
Потихоньку, так, чтобы не скрипнуть, не брякнуть, Агния прошла через большую комнату, где спала мать с двумя меньшими сестрами, Маринкой и Иришкой, и так же осторожно вошла в переднюю избу. Из двух окон тускло падал свет на белую русскую печь, на широкий стол, покрытый клеенкою. На своей ли кровати спит отец? Может, он в горнице у матери? Что-то не слышно его всхрапывания?
Руки в привычном месте нашарили валенки, из-за печи раздался голос отца:
– Куда собралась?
Руки вздрогнули и досадно замерли.
– Что молчишь, спрашиваю?
– На двор, куда же больше? – и не узнала собственного голоса.
– Дворов в Белой Елани – четыреста семьдесят пять. В который из них путь держишь?
– На свой, что вы в самом деле!
– Не дури. Я тебя вижу насквозь. Как встретила Демида, так враз все забыла. И что муж обещает домой вернуться, и про Андрюшку. Не нравится мне такое обстоятельство. Кем он для тебя был, Демид Филимонович? Соображать надо, а не прыгать очертя голову, куда толкает тебя дурная материна кровинка.
– Ты чего шумишь, старый? – раздался из горницы голос хозяйки – Анфисы Семеновны.
– Помолчи, метла, дай обуться Агнеюшке. Она вот спешит на свидание к Боровикову, а катанки перепутаны. Куда пойдешь: один белый, другой черный?
В избе посветлело. Это над Белой Еланью прояснилось небо. Облака рассеялись, проглянули звезды. Стояло полнолуние. Молочно-белый свет разлился на косяках окон.
– Нет, постой, голубушка! – загородила дорогу мать. – Смотряй у меня! Так отдую, что не на чем сидеть будет.
– Отстаньте вы, ради бога! – Агния выскочила в сени и вскоре на крыльцо.
Анфиса Семеновна, припав к окну, сообщила, что непутевая дочь ушла из ограды.
– Ах дура-то, ах дура-то! – ругалась Анфиса Семеновна. Ее широкая спина и плечи загородили половину окна. Щуплый Зырян, поддергивая рукой подштанники, подошел к дородной Анфисе Семеновне со спины и, положив ладонь на ее затылок, склонившись к мочке уха с золотой серьгой, спросил:
– Кипит?
– Што кипит?
– В затылке, спрашиваю, кипит у тебя иль нет?
– Да я ее, дуру, за косы приволоку от Боровиковых! Она за ночь-то такое накрутит, ввек не распутаешь. Пусти!
Зырян как бы ненароком обнял податливое, теплое тело жены, пробормотал:
– До чего же ты у меня горячая, метелушка! В тебе энергии, голубушка, что в электростанции. Только подведи провода – и на всю деревню электричества хватит. Али ты забыла, как сама была молода? Может, и тебе тоже проветриться захотелось?
– Да будет тебе! – не без виноватости в голосе сказала Анфиса Семеновна.
Что она могла поделать с непутевой дочерью, когда все знали, что и сама Анфиса Семеновна стояла в доме, как веретено, на которое наматывали трудовые деньги Зырян с детьми. Не раз Анфиса Семеновна пускала на ветер все сбережения. Если Зыряниха запила, то с дымком, по-приискательски. До бесчувствия не напивалась, было хуже: как начнет гулять, соберет узел да и махнет на прииск Благодатный к старику-отцу, и нет Анфисы Семеновны! «Моя супруга жить не может без проветривания души», – пояснял соседям Зырян. Вернется Анфиса Семеновна, виноватая, в глаза не смотрит Зыряну, а он и виду не подает, что ее дома не было. Как ночь, Анфиса на коленях прощения просит за грехи земные.
– Вот дура-то! Кого прощать-то? Ее или тебя? Ты всегда в приличном политическом виде, а она – дура. Бить ее? Жалко. Да и смысла нет. Вовсе сдуреет. Стремнина бушует – поставь плотину – выпрет на займище. Проветрилась, ну и слава богу.
Под местоимением «ее», «она» был сокрыт некий бес души Анфисы Семеновны.
В мать удалась Агния. Такая же кареокая, статная, влюбчивая и беспокойная.
VII
А ночь легла светлая да теплая.
Лучистая россыпь звезд усеяла небо от горизонта до горизонта, сияюще-пыльный Млечный Путь высветлился, слабо мерцая далекими, неведомыми мирами. И все окрест – и это алмазное небо, таящее вечные загадки, Млечный Путь над синь-тайгою, и сама тайга, как бы притихшая и онемелая, пахучие дымы деревенских изб, большак стороны Предивной, лунные тени через всю улицу – все будто слилось в единую гармонию, призывая живых к миру и отдохновению.
Агния любила вешние ночи, они возбуждали ее, взбадривали, и она, бывало, часами любовалась небом и синь-тайгою, прежде чем расстаться с днем уходящим и встретить день грядущий.
Но сегодня ночь легла особенная…
Из мертвых воскрес Демид – ее тревожная и несчастная любовь, замылось что-то в сердце, или сама Агния постарела, но она давно уже не видела Демида во сне и вдруг неожиданно встретилась с ним наяву.
В пойме Малтата собирался туман, как мыльная пена в корыте. Султаны прибрежных елей торчали из тумана, как вехи узловатой дороги, ведущей из глухомани на енисейские просторы.
А южный шалый ветерок, взбивая седые кудри тумана, летит к Белой Елани, попуткою тревожа черный тополь, будто хочет оживить великана, отчего тополь шуршит и скрежещет своими стариковскими, высохшими сучьями.
Луна только что взошла над Белой Еланью – среброликая, круглая, как дно цинкового ведра, отбелив правую сторону улицы и притемнив левую; от левой к правой дремотно-тихо лежали уродливые тени домов, заборов из жердей и заплотов из плах, частокол пятнил почернелый снег. У конторы леспромхоза сверкали в лунном свете лобастые лесовозы, еще новые, не разбитые по таежному бездорожью. И, как некстати, от конторы леспромхоза в улицу вышла Анисья Головня вся в черном. Сперва она не заметила Агнию и направилась в ту же сторону, на конец большака – к Боровиковым, наверное! Заслышав шаги, она оглянулась и остановилась. У Агнии враз отяжелели ноги, но она упрямо приблизилась к Анисье. Глаза их сцепились в немом поединке.
– Агния? – робко прозвучал голос Анисьи.
– Что так посмотрела на меня, будто смолой окатила? – зло спросила Агния, хотя сама уставилась на Анисью с нескрываемой ненавистью.
Для Агнии Анисья была сама Головешиха, с той только разницей, что мать Головешиха – отцвела, оттопала и вылиняла, как старая гусыня, а доченька – в силе девичества; кому не вскружит голову, если захочет. Правда, про Анисью говорили, что она ни с кем не вяжет узлов; живет замкнуто, сдержанно, у всех на виду и, мало того, пользуется большим уважением у приезжих украинцев, добывающих лес, чтобы застроить выжженные войною хутора и села Украины.
– Да нет, обыкновенно смотрю, – растерянно ответила Анисья и ни с того ни с сего сообщила: – Хотела уехать на лесоучасток, а никого из наших нет. А тут еще в тайге туман собрался. И дом на замке. Мать куда-то ушла.
– Знаю я ваши с Головешихой туманы, – выпалила Агния. – Всю жизнь топчетесь в тумане, когда вы только выберетесь на свет! – И язвительно спросила: – Говорят, будто ты Демида спасла от волков? Вот, однако, радости-то было у вас при встрече!.. Как в кино. Хоть бы со стороны посмотреть. Помню, ты и девчонкой льнула к нему. А теперь что-то поостыла, вижу. Никаких слухов про тебя. Силу копишь, что ли? Или орла высматриваешь? Да ведь Демид, скажу тебе, далеко не орел!.. С ним и без тебя Головешиха управится. Или на пару веселее?
И захохотала – чуждо, нехорошо, грязно.
Лицо Анисьи в лунном свете казалось страшно бледным, неподвижным, словно вылепленным из алебастра. Светились только чернущие глаза, как у цыганки. Точь-в-точь Головешихины!
– Ладно, я тебе отвечу, Агния! – И, глубоко вздохнув, Анисья зябко перемяла плечами, будто продрогла. – Отвечу без зла…
Но она не могла ответить без зла. Она с трудом подбирала слова, глядя прямо в лицо Агнии:
– Я тебе отвечу, Агния!.. Постараюсь ответить так, чтобы ты запомнила мои слова на всю жизнь. Да! На всю жизнь. Ты меня больно ударила. Очень больно. Не первый раз меня бьют вот так, ни за что ни про что. Но я не о том. Да, я льнула к Демиду девчонкой! А что тут стыдного? Если бы тебя, как меня, рвали всю жизнь за руки: мать – в одну сторону, отец – в другую. Один – в небо, другая – живьем в землю! Ты бы тоже, может, придумала бы свою особенную любовь и готова была бы вспыхнуть и сгореть за одно-единственное ласковое слово:
