Книга Держава и топор. Царская власть, политический сыск и русское общество в XVIII веке - Евгений Анисимов

В вопросах сложных, связанных с верой и литературной деятельностью, сыск обращался к специалистам за экспертизой. Обычно для экспертизы почерка привлекали старых канцеляристов, которые умели сравнивать почерки. Благодаря высокому уровню почерковедов были изобличены многие авторы анонимок. И. И. Шувалов в 1775 году, когда велось дело княжны Таракановой, возможно, даже и не знал, что почерк автора найденной в бумагах самозванки безымянной записки сравнивался с его почерком – ведь его заподозрили в связях со скандально известной «дочерью» Елизаветы Петровны. На экспертизу в Коллегию иностранных дел отдавали и письма, написанные самозванкой, как она утверждала, «по-персидски».

Одним из постоянных консультантов Тайной канцелярии по вопросам литературы и веры был архиепископ Феофан Прокопович. В 1732 году он сделал заключения по делу монаха грека Серафима, а именно по материалам допросов монаха в Тайной канцелярии составил целый трактат, в котором так резюмировал наблюдения над личностью Серафима: «Серафим – человек подозрительный к шпионству и к немалому плутовству». Этого было достаточно, чтобы в приговоре Серафиму это заключение стало главным обвинением, и он был сослан на вечное житье в Охотск.

В ходе розыска использовались улики, которыми считались книги, тетради, письма, волшебные (заговорные) письма, магические записки, таинственные знаки и символы на бумаге и предметах, кости различных животных (чаще всего лягушек, мышей, птиц), волосы, травы, корни, скрепленные смолой или воском. В 1735 году в Тайную канцелярию доставили Андрея Урядова, у которого обнаружили «небольшой корень, облеплен воском, да от кореня маленькой обломок, да два маленькия куска травы, из которых один облеплен воском». Урядов долго «запирался» и лишь в застенке показал, что коренья и травы как средство от лихорадки дал ему знакомый тверской ямщик и «от того-де была ему, Урядову, польза». Для экспертизы Тайная канцелярия обратилась к специалистам-аптекарям, задав им по поводу корешка и травы два вопроса: «Что это такое? И может ли оно принести вред человеку?» Ответ аптекарей внесли в дело: «По свидетельству аптекарем показано, что оных трав и кореньев что не целыми плантами, познать невозможно, а чтоб вред оными учинить, того-де чаять не можно». Здесь мы видим, что сыск искал не магическую подоплеку кореньев, а попросту отраву.

Чиновники сыскного ведомства, вероятно, как и все люди XVIII века, верили в Бога, но когда сталкивались с различными пророками, блаженными и святыми, то обычно проявляли скепсис и даже цинизм. Всякого попавшего в Тайную канцелярию носителя чудесного там встречали неласково и поступали с ним как с ложным изветчиком. Законодательной основой для таких действий сыска служила знаменитая резолюция Петра I на запрос Синода о том, как поступать с людьми, объявившими «чудо или пророчество притворно и хитро». Петр отвечал: «Наказанье и вечную ссылку на галеры с вырезанием ноздрей».

После допроса объявителя чуда обычно отправляли в пыточную камеру, и там человек признавался, что «явилось бутто ему был некоторый глас и чюда вымысля, солгал на Бога». Это цитата из дела Козьмы Любимова 1721 года. Дела о чудесах расследовались как обычные политические дела, а снятые в «роспросах», на очных ставках и с пытки показания тщательно сопоставляли и анализировали, чтобы выявить противоречия. Но так было не везде. В провинции свято верили в нечистую силу и ее могущество. В 1737 году в Томской воеводской канцелярии воевода Угрюмов лично «допрашивал» сидевшее в утробе 12-летней калмычки Ирины «дьявольское навождение». На уловку этой легкомысленной девицы-чревовещательницы попалось еще несколько солидных людей. Дело получило огласку и вызвало тревогу в столице. Специальная комиссия быстро распутала историю с чревовещанием: Ирину подвесили на дыбу, били розгами, и она призналась, что после какой-то болезни появилось «в утробе у нее… ворчанье, подобно как грыжная болезнь». Все участники этого дела получили по серьгам и были «в назидание от легковерия» наказаны. Cама же Ирина за «ложный вымысел дьявола» была бита кнутом и с вырезанием ноздрей сослана в Охотск. Словом, в сыске с этим делом разобрались как заправские атеисты.

Любопытно, что те дела, которые по всем понятиям тех времен бесспорно свидетельствовали о вмешательстве неких сверхъестественных сил, сыск старался замолчать. В 1724 году началось дело великолуцких помещиков братьев Тулубьевых. Одни из них, Федор, в 1721 году серьезно заболел, после чего онемел. Сам лейб-медик Блюментрост, освидельствовав больного, обнаружил у него «паралич глотки». Тулубьева отставили от службы и разрешили уехать в свое поместье. Однако через три года он во сне неожиданно упал с лавки и тут вновь обрел голос. При этом он рассказал, что во сне к нему якобы приходил некий старичок, который отвел его сначала в церковь, потом на гору, а там столкнул Тулубьева вниз, после чего тот очнулся на полу и закричал от страха. Слух о чудесном исцелении Тулубьева пронесся по уезду, Федора и его брата – свидетеля происшедшего – взяли в Синод, где их допросили, как и еще нескольких свидетелей. Ни магии, ни колдовства в деле не обнаружилось, диагноз Блюментроста был авторитетен, Тулубьевы характеризовались как люди верующие, непьющие и честные, одним словом – произошло явное чудо. Об этом глава Синода Феодосий донес Петру I. Вскоре, вернувшись в Синод, он приказал записать волю самодержца: «Дело о разглашении про разрешение немоты уничтожить», то есть закрыть.

Определенную сложность следствию доставляли психически больные люди, которые встречаются среди ответчиков и изветчиков. Умалишенные ответчики попадали в сыск не из‐за своего психического расстройства, а потому что имели несчастье находиться «в непристойном уме», бредить на политические темы или богохульствовать. Перед следователями проходила вереница людей, объятых манией величия, бред которых тем не менее подходил под обвинения в самозванстве.

Умалишенные считались правоспособными и, соответственно, должны были отвечать за свои слова и действия по законам: их хватали, заковывали, а чтобы они не произносили «непристойные слова», вставляли в рот кляп. Как и здоровых участников следствия, их допрашивали в «роспросах» и в очных ставках. Их показания пунктуально записывали, чтобы не пропустить факт государственного преступления: «А в Тайной конторе оной Василей говорил: „Жена-де ево, будучи в Москве, изожгла у него, Василия, брюхо и он-де, Василий, от той жены своей ушел и пришел дорогою в кошачье царство и в том царстве хотели его убить“, причем явился он совершенно безумен».

В отношении сумасшедших редко применялась и медицинская экспертиза, факт сумасшествия обычно устанавливался розыскным путем: «А по роспросу явилась оная в безумстве»; «По усмотрению ж Тайной канцелярии оказался он в повреждении ума»; «По свидетельству разговоры [его] оказались без связи и умысла, что причтено к роду безумства». Из них неправомочными признавались лишь те, кто буйствовал и чьи бессвязные показания нельзя было занести на бумагу.

Больных некоторое время держали под арестом, ожидая, когда они немного «придут в ум» и смогут давать показания. Если же буйство подследственного продолжалось и не было симуляцией (а за этим следили), то больного «до сроку» отправляли в монастырь «для содержания ко исправлению ума». Сумасшедший содержался в монастыре «до сроку» – до выздоровления, точнее до прихода в то состояние, которое называлось «пришел в ум», «стал быть в настоящем уме». Монастырские власти обязывались тотчас сообщать куда надлежит об улучшении состояния больного, что они и делали, спеша избавиться от сумашедших. Позже, при Екатерине II и Павле I, в монастыри «для осмотра безумных» посылали чиновника Тайной экспедиции.