Книга Любовь и Sex в Средние века - Александр Бальхаус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако внутри церкви есть не только те, кто ревностно издает запреты, но и священники, ратующие за праздники, полагая их здоровым явлением, поскольку они дают выход озорству, присущему людям от природы. Постепенно церковное начальство принимает эти доводы и пытается создать церковные версии языческих ритуалов, чтобы придать разгульному празднеству христианский вид. Поэтому многочисленные праздники новых святых посвящаются плодородию, пробуждению природы.
Языковеды спорят, откуда произошло слово «карнавал» — то ли от carrus navalis («шутовская телега»), то ли от carne vale — «прощание с мясом» и начало поста. В любом случае церковь в конце концов прониклась убеждением, что фастнахт принадлежит к ее собственным давним традициям.
Из года в год повторяется одна и та же картина: во время карнавала и фастнахта жизнеутверждающая радость бытия достигает своего апогея. Именно об этих днях безудержного удовольствия, которое легко переходит в разнузданность, сказал однажды Себастьян Франк[59]: «Безумство в специально отведенное время — большая мудрость». Без сомнения, карнавал — самое веселое время в году, когда радость плещет через край и находит выход в шутовских проделках дома и на улицах. Случается и рукоприкладство: «Если на ярмарках люди пьют по три-четыре дня подряд, то фастнахт затягивается для них и на пять-шесть дней. Поскольку ряженые нередко дерутся до крови, цирюльники недаром считают масленицу самым благословенным для себя временем» (Макс Бауэр).
В этом отношении и по сей день мало что изменилось. Старинные эротические ритуалы плодородия почти полностью исчезли из европейского обихода, однако карнавального короля избирают каждый год, и он по-прежнему получает свою королеву. В некоторых карнавальных зрелищах и уличном театре Нового времени еще можно узнать следы изначальной эротической распущенности, хотя их уже невозможно сравнить с непристойными фарсами средневекового фастнахта. Союз бюргерской морали и государственной власти, равно как и многовековое давление со стороны епископата и папы, обуздали дух природного сладострастия и свободу его проявления.
Языческие бесчинства не удавалось сдержать даже в самих папских владениях, в Риме. Тамошний карнавал, черты которого отчетливо определились в XV веке, самобытен и груб; в отличие от флорентийской подделки он — единственная в своем роде импровизированная комедия и народное увеселение, фарс и настоящее неотесанное шутовство. Именно папский Рим на неделю выделял пространство мероприятию, которое принадлежало к самым разнузданным праздникам. Все общественные предписания и установления упразднялись, что вело ко всеобщему неистовству и раскрепощению, к разного рода бесчинствам. Уличные битвы, акты мести, изнасилования и убийства — все это включалось в повестку дня. При этом — и здесь опять же проявляется одно из многочисленных противоречий — озорует не только народ, карнавальное настроение разделяют даже папа, курия и коллегия кардиналов.
Тем не менее вновь и вновь повторяются и попытки иерархов ограничить разнузданные бесчинства в помещении церкви. Многочисленные синоды, конвенты и церковные соборы неоднократно поднимают вопрос о запрете шутовских выходкою Уже в 1209 году собор в Авиньоне требует, «чтобы в канун святых праздников в церквях не учинялись фиглярские ужимки, непристойные пляски и хороводы; не следует также распевать любовные или неприличные уличные песенки».
В 1473 году церковный собор в Толедо с сожалением констатирует: «В праздник Рождества Господа нашего Иисуса Христа, в праздники святых Стефана и Иоанна, в День избиения младенцев, равно как и во время ярмарки первых плодов, в церквях наших провинций распространен обычай носить маски, переодеваться в демонов, устраивать театральные зрелища и фарсы, в большинстве своем бесстыдные, и развлекаться прочими выдумками. Люди безобразно кричат, читают бесстыдные стишки и издевательские проповеди, которые нарушают церковный обряд и лишают прихожан всякого благоговения».
Подобные жалобы звучат в 1565 году на соборе в Неаполе, осудившем тех, кто «устраивает в церкви бесстыдные пляски. Они поют не только низкопробные песни, но и нарушают церковные обряды, на которые приходят ради молитвенного благоговения жители наших городов и их окрестностей». Синод в Сицилии в 1584 году выпускает наконец решительное распоряжение: «Во время церковных обрядов в храме не дозволяются ни зрелища, ни танцы, ни хороводы, ни маски».
Жалобы на растущее бесстыдство звучат не только во время церковных соборов и иных совещаний духовенства. Угрозы и предостережения раздаются и с церковных кафедр, причем в довольно грубой форме, поскольку популярные в народе проповедники говорят на простом языке. Иоганн Гейлер фон Кайзерсберг (1445–1510) — без сомнения, самый знаменитый проповедник последних десятилетий Средневековья. В Страсбурге он пользуется таким уважением, что в его честь в местном соборе строят великолепную кафедру. Многие проповедники стараются не отстать от него, но ни один не способен говорить столь внятно, привлекательно, просто и сердечно. С нравоучительной целью Гейлер включает в свои проповеди многочисленные притчи.
Самыми знаменитыми и бесстрашными считаются проповеди Гейлера, основанные на «Корабле дураков» Себастьяна Бранта[60], которые он произносит в Страсбурге в 1498 году. Сатирическое произведение Бранта, впервые вышедшее в свет в 1494 году, стало идеальной иллюстрации для Гейлеровой критики, для его бурных тирад о всеобщем «падении морали». Так, в одной из своих проповедей красноречивый богослов со страстью говорит о грехе прелюбодеяния: «Тридцать третья кучка дураков — это дураки-супруги. Но не те, что живут в браке, а те, что брак разрушают и расшатывают». Поведение дураков-супругов Гейлер описывает с помощью так называемых «пощечин»: «Первая пощечина — это когда незамужние и неженатые творят прелюбодеяние с женой другого или с мужем другой. Насколько велика это грешная дурость, знает всякий, ведь люди ради мерзкой похоти, которая невечна, подвергают себя нужде и опасности. О ты, молодой парень, ты подвергаешь свое тело, душу и доброе имя временной и вечной опасности, каждый час и каждое мгновение тебе приходится опасаться, что тебя зарежут или сделают калекой, и не утешайся тем, что тебе уже сто раз удавалось благополучно ускользнуть, ведь настанет час, когда унести ноги не получится, и тогда подойдет к тебе пословица: ходил кувшин к колодцу, пока не разбился. Тогда забросают тебя прозвищами, и перед всяким тебе будет стыдно. К тому же не ты один к ней хаживал, неужели ты думаешь, что она принялась за дурное только ради тебя одного? Нет, воистину, многое за ней числится, и услуг ее ждет то один, то другой. Какой же трактирщик станет открывать заведение ради одного посетителя? Так же делает и она.
