Книга Глаголют стяги - Иван Наживин

Оленушка видела, что действительно написано, и ужахалась втихомолку на себя: она не верила и Еуангелию — она верила только Ему, присутствие Которого в своём сердце она чуяла. И Он одобрял и ободрял её: «Так, Оленушка, так!..» Это была тайна Оленушки заветная, которая окрыляла её. А Володимир, видя, что жена ему не отвечает, рухнул на покрытую ковром мохнатым скамью и повесил чубатую голову: да заместо того чтобы утешить, приголубить его, сироту, она вон молчит да стращает его. По пьяному лицу его покатились слёзы.

— Ты вон заодно с болгарами да с жидами пить не велишь… — пробормотал он недовольно, — а… а м-мы лучше есть не будем, а без питья Русь не стоит. Это им я так и сказал…

— Будет тебе незнамо что плести-то!.. — с лёгкой досадой проговорила Оленушка. — Иди, проспись лучше. Пускай отроки отведут тебя, куда знаешь… Не люблю я тебя такого…

«Вот: гонит… — сокрушённо подумал Володимир. — Я к ней всей душой, а она хоть помелом вымести меня готова…»

Он покачал над своим сиротством чубатой головой, тяжело встал и, пошатываясь, пошёл вон.

«Нет правды на сём свете!.. — думал молодой князь печально. — И негде человеку буйную головушку свою преклонить…»

— Эй, отроки!.. — вдруг буйно закричал он. — Подавай мне воз… Вези меня к Рогнеди, к лебёдушке моей белой. Живо!..

Рогнедь жила под Киевом, в селе Предславине. И она простила Володимиру страшное надругательство над нею и привязалась к нему гордым своим сердцем накрепко. Но жестоко мучило её настоящее разгульного князя. Не довольствуясь своими жёнами и девками по его деревням, он хватал и девиц и мужних жён направо и налево, так что кияне даже роптать стали: «Хоть ты и князь, а все на чужой каравай рта не разевай…» Но Володимир только смеялся: «Есть чего!..» И часто огневые глаза Рогнеди точно железом расплавленным наливались: грозовое, неуёмное, жадное сердце было у этой варяжки!.. Отроки привезли Володимира к ней теперь как раз в один из таких грозовых часов.

— Хорош!.. — презрительно смерила она его с ног до головы. — Погляди: всю рубаху облевал…

— Гориславушка… — воззвал князь, держась за притолоку. — Горносталинка…

— Иди, иди, откуда пришёл!.. — жестоко отвечала Рогнедь. — Иди… А то Изяслава ещё напугаешь. Он и так зубками мучится… Иди к своей грекине…

— К грекине! — обиделся Володимир. — Ах вы, змеи подколодные!.. К грекине!.. Эй, отроки!.. В Берестовое!.. В Вышгород!.. Вези меня куда хошь: от всего отказываюсь… Нет мне, горемычному, места на белом свете… Все пропадай теперь!..

Все собаки поднялись по Киеву, когда шумный княжеский поезд направился под звёздами в Берестовое. Один из отроков поскакал передом, чтобы поднять там всех на ноги, чтобы топили скорее избу мовную про князя, чтобы девки приоделись: порядки Володимира были известны. Да, может, и самому под шумок что перепадёт, как в последний раз в саду вишнёвом… Ах, и девка эта Милонега!..

А Володимир, развалившись на коле, на коврах мягких, во всю головушку песни играл. За Днепром вспыхивали зарницы. В душе поднялась опять большая обида: всех жалеет, всех привечает, а пришёл муж с пира почестного — от ворот поворот!.. И опять же обрезание какое-то выдумали — что такое, к чему?! Неизвестно!.. И не пей, говорит… Но он не таков!.. Он ещё себя покажет… Он не какой-нибудь, а сам стольный князь киевский… И вдруг диким голосом он завопил во всю головушку:

Володимиру-князю не… изнашиваться… Сла-а-а-а-ава.

Собаки залились как ошпаренные. Гридни просто со смеху с коней валились. И какой-то молодой озорной голос запел в темноте:

Володимира-князя веселие есть…

И, хохоча, грянули гридни:

— Пити!

— Как? Как?.. — обернулась с воза чубатая голова. — Как это вы там?

И дружина его тоже хочет ещё, —

залился невидимый певец.

— Пити!.. — грянула дружина

Все со смеху с ног валилось. Собаки киевские, что и думать, не знали. Звезды ласково смеялись в высоте…

А Оленушка тем временем, отбивая поклоны, молилась Господу о спасении души супруга своего. И когда вспоминала она о тайне своей светлой, то вся так и загоралась умилением и по измождённому лицу её катились радостные слезы. Рядом в зыбке тихонько посыпывал носиком её Святополк ненаглядный..

XXV. ЗИМА В ЛЕСАХ

Коляда, Коляда,

Пришла Коляда.

В морозном небе, над тёмным морем лесов искристо загорелась большая звезда из Золотого Плужка[7]. И как только заметили её над лесом хозяйки Борового, так сразу же начались взволнованные приготовления к празднику. Отец Ляпы, старый Бобёр, внёс в избу беремя пахнущей морозом соломы и разостлал её по стоявшему в углу столу и по всему полу. Старуха покрыла стол поверх соломы чистым столешником. Затем Бобёр внёс с благоговением в избу необмолоченный ржаной сноп и поставил его в переднем углу за стол. Перед снопом старуха поставила угощение: пшеничную кашицу на медовой сыте и взвар. Молодуха тем временем ладила другой стол, про домашних, который устлала сеном, а поверх тоже столешником чистым покрыли. Перед каждым из семейных положили по головке чесноку для отогнания всякой нежити и болезней. Чеснок был в числе вещих трав, и держали его посели в большой чести. Цвёл он, как известно, в самую полночь Купалья. Обладавший этим растением мог творить всякие чудеса с нечистою силою и всякими чародеями и мог ездить на ведьме, как на коне, хотя бы и в заморские страны…

Бобёр оглядел, все ли готово, и, подняв к потолку обеими руками деревянный ковш с янтарной пшеницей, благоговейно забормотал святые слова молитвы к богам всемогущим…

— Ну, а теперь садитесь!..

Почётное место, в углу, занял плечистый, весь седой Бобёр, а за ним вся большая семья его, по старшинству. За столом было тесно, в избе душно, но вкусно пахло едой и молодым пивом. Ляпа, старший сын, развертистый парень, от торга в Киеве однодерёвками богател, двор считался на весь посёлок первым, и в большие праздники у Бобра на столе было чего хочешь, того просишь. И если Ляпа втайне гордился, что все это от его ловкости и обходительности, то старик Бобёр на этот счёт своё думал. Всё дело было в том, что чур, хозяин, очень уж им добёр попался. Старик ясно видел, что домовой крал для скотины корм по соседним домам, но помалкивал. Ежели старатель одёжу хозяйскую когда надевал, то берег её и всегда вовремя клал на своё место. За приплодом всяким во все глаза заботник глядел и ежели замечал в каком деле огрех, сейчас же поправлял все. И старуха, по приказу Бобра, не жалела для хозяина ничего и всякую ночь ужин ему за печку ставила: кушай, батанушка, кушай, родимый!..

Разговоров лишних за столом не было: священна была эта ночь и священна трапеза — в этой тиши морозной рождается солнце… И под конец старуха подала всем такую же кашицу на сыте, как и Ржаному Деду, но тут же на столе часть её отделила на деревянную торель курам, чтобы неслись лучше. И когда управились с ужином и возблагодарили богов за щедрые дары их, Бобёр выдернул из Деда наудачу один колосок и по избе пронёсся шёпот восхищения: колос был длинный и полный — значит, и урожай жита на лето будет богатый…