Книга Тогда ты молчал - Криста фон Бернут

Лахенмайер с благодарностью посмотрел на нее. Она заметила брошенный на нее задумчивый взгляд доктора Баума и сразу же отвернулась.

— Вы знаете, кто мы? — спросила она Лахенмайера.

— Полиция, — сразу же сказал Лахенмайер.

У него был глубокий гортанный голос и очень нечеткое произношение. Он начал слегка раскачиваться из стороны в сторону. Мона поняла, что нужно торопиться. Он не в состоянии сосредоточиться надолго.

— Вы можете вспомнить Фабиана Плессена?

Раскачивание усилилось. Но все же он ответил:

— Да.

— Каким было лечение? Вы хорошо восприняли его?

— Да.

— Как хорошо? Что делал герр Плессен?

Возникла пауза. Лахенмайер перестал раскачиваться и, казалось, напряженно к чему-то прислушивался.

— Он всегда прав, — наконец сказал он. — Возражения бесполезны.

Последние слова прозвучали почти с иронией, словно он хотел кого-то передразнить.

— Кто это сказал? — вмешался Бауэр.

Лахенмайер непонимающе уставился на него.

— «Возражения бесполезны», — процитировал его Бауэр. — Это Плессен сказал вам или кому-то другому?

— Не сказал. Сделал. Говорил до тех пор, пока не начнешь ему верить во всем. Потом невозможно было от этого избавиться. Из головы. Потому что это внутри.

— Что внутри вашей головы? — осторожно спросила Мона.

Лахенмайер поднял руки и приложил их к ушам. И снова стал раскачиваться.

Взад-вперед, взад-вперед.

— Герр Лахенмайер? Что у вас в голове?

— Мой дед. Он опять живой. Фабиан оживил его. А теперь он не хочет возвращаться назад в могилу. Оно и понятно.

Лахенмайер начал судорожно хихикать.

— Он пугает меня, — вдруг сказал он.

— Кто? Дед?

— Да. И все остальные. Там их много.

— Много? Кто бы это мог быть?

— Товарищи. Крепкие ребята. Шутить не любят.

— Какие еще товарищи? — спросила Мона и в тот же миг у нее промелькнула догадка.

Она прикинула в уме — время совпадало. Взгляд Лахенмайера блуждал по комнате, он начал делать судорожные вдохи-выдохи, на его верхней губе появились капельки пота. Доктор Баум успокаивающе легонько сжал его руку, но не вмешивался.

— Товарищи вашего деда, — настойчиво сказала Мона, — они что, служили в СС?

— Нет!

— СА? Гестапо?

— Нет! Нет!

Но Лахенмайера, казалось, уже невозможно было унять. Он начал стонать, протяжно, хрипло и отчаянно. Мона посмотрела на доктора Баума, который, обняв своего пациента, баюкал этого крупного мужчину, словно малого ребенка.

— Фабиан Плессен, — сказала Мона, полная решимости вытащить из этого человека максимум информации, пока он окончательно не погрузился в свой бредовый мир.

— Я его ненавижу! — слова были произнесены нечетко, но достаточно понятно.

— Кого вы ненавидите? Фабиана Плессена?

Мона нагнулась вперед, пытаясь поймать ускользающий взгляд больного. Лахенмайер смотрел в потолок и казалось, что он пытается разглядеть там какой-то узор.

— Я был счастливым человеком, пока Фабиан не раскопал могилу у меня в голове, — наконец сказал он.

— Вы боитесь Фабиана?

— Его друзей.

— Друзей? Кто они такие?

И в тот же миг Мона вспомнила пятерых человек, находившихся в доме, когда она и Бауэр допрашивали Плессенов.

— У Плессена есть друзья. Они звонят и ругают меня.

— Как? Что они говорят, когда ругаются?

— Они не хотят никакой критики.

И это была, очевидно, его последняя связная фраза на сегодня.

— Никакой критики? Вы критиковали Фабиана?

Испуганный взгляд снизу вверх:

— Нет!

— Но его друзья звонили вам?

— Нет! Нет! Нет!

Мона попыталась зайти с другой стороны:

— Если вы были счастливы, пока не попали на консультацию к Плессену, то зачем вы туда пошли? Зачем вы участвовали в его семинарах?

Лахенмайер начал плакать — тихо, почти беззвучно. Он не ответил ни на этот, ни на последующие вопросы. Через несколько минут безуспешных попыток они оставили его в покое. Доктор Баум подал знак санитару, молча ожидавшему у двери. Лахенмайер все еще плакал, когда санитар осторожно помог ему встать со стула и бережно вывел из комнаты. Моне тоже хотелось сразу же попрощаться и уйти. У Бауэра был такой вид, будто он сейчас упадет в обморок.

— Как вы себя чувствуете? Все нормально? — участливо спросил доктор Баум после небольшой паузы.

— Да, — ответила Мона. — Конечно.

Она уже взяла себя в руки:

— Его дед служил в СС или в подобной организации?

Доктор Баум кивнул.

— Войска СС. Вы можете посмотреть протоколы бесед с больным. Этот Плессен во время терапии, очевидно, пробудил в нем воспоминания раннего детства. Дед Фрица был фотографом и служил в войсках СС в Варшаве, когда там было гетто. В шестидесятые годы он показал Фрицу, которому было тогда шесть или семь лет, некоторые из своих фотографий. На них были засняты расстрелы еврейских бойцов сопротивления. Сделано это было, вероятно, в педагогических целях: «Так будет с теми, кто плохо себя ведет».

— Боже мой, — произнесла Мона, — это же…

— Фриц был совсем еще ребенком, — сказал Баум. — После этого случая он не мог спать ночами. Потом он забыл об этом, вытеснил из памяти эту информацию, назовем это так, и возможно, что и к лучшему. Он, правда, остался пугливым и заторможенным, даже став взрослым. Но все же у него были работа, жена, две дочери… В семинаре он участвовал только потому, что хотел стать, ну… мужественнее, что ли, пробудить в себе больше интереса к жизни, — доктор Баум вздохнул: — Да, вместо этого он разбудил в себе целую стаю спящих собак.

— А что случилось потом? — спросила Мона.

— Фриц начал вести розыски, как одержимый. И его опасения более чем подтвердились. Он даже нашел эти страшные снимки — в ящике, стоявшем в чулане, в доме его родителей. Потом началась мания преследования. Фриц регрессировал.

— Регре?..

— Сейчас Фрицу шесть лет и его дед угрожает ему, потому что он не был послушным. И это происходит снова и снова.

— Он ненавидит Плессена, — утвердительно сказал Бауэр.

— Вряд ли его можно за это винить.

— Он в закрытом отделении? — спросила Мона.

— Нет. Но под постоянным наблюдением. Исключено, что он мог быть как-то связан с этими преступлениями.