Книга Язык в революционное время - Бенджамин Харшав
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы должны предостеречь читателя от излишне оптимистичных оценок. Например, как показал иерусалимский статистик Роберто Бакки, по переписи 1916 г. около 40 % евреев назвали своим основным языком иврит (см.: Bacchi 1956a, 1956b). Но, как известно, заявления — это одно, а реальность — нечто совсем иное. Существовало осознание необходимости говорить на иврите и гордиться этим — это крупное достижение сионистской идеологии. Поэтому респонденты идентифицировали себя с разговорным ивритом, особенно для внешних, политических целей, и в переписи заявляли именно его. (Какой язык они могли назвать: арабский, который указал бы на еще большую долю арабов, чем на самом деле? русский, язык «врага» в Первой мировой войне? отвергнутый идиш, напоминавший о диаспоре? французский, который они едва знали? Однако 60 % назвали эти языки.)
По всей вероятности, определенная доля тех, кто владел ивритом, были детьми Первой алии — среди них были учителя, писатели и бывшие студенты университетов; они естественным образом интегрировались в процесс возрождения языка. Но прямой преемственности не существовало: подобно тому, как иврит Первой алии не был продолжением возрождения ивритской литературы в диаспоре, и возрождение иврита во Второй алие было начато с нуля и стало оппозицией «банкротству» Первой алии. Увенчавшись успехом, оно вобрало в себя и включило в свою систему остатки предыдущей волны. Однако к концу Первой алии укоренилось два общепринятых принципа: теперь стало можно говорить на иврите и стало ясно, что возрождение языка — это условие для возрождения нации. Два явления, возникшие в среде Первой алии — Комитет языка иврит и ивритское образование, — обрели материальную форму с прибытием Второй алии, примерно через двадцать пять или тридцать лет после того, как Бен-Иегуда приехал в Эрец Исраэль.
Вместо подробного анализа проблематичных свидетельств и исследования биографии каждого, кто говорил на иврите или преподавал его (сообщения о них все равно не очень конкретные), мы постараемся осмыслить базовый феномен, глубинную структуру языковой революции. Конечно, очень сильно чувствовалась идеология, требовавшая возрождения языка; но этого было недостаточно. Революция могла произойти только благодаря уникальному совпадению трех сложных исторических факторов в жизни многих индивидов. К ним относятся:
1. Бытование иврита в диаспоре. В еврейской религиозной полисистеме иврит не был абсолютно «мертвым», но во многих аспектах «живым» языком.
2. Возрождение письменного иврита. В еврейской секулярной полисистеме, возникшей в диаспоре в XIX–XX вв., новый свободный письменный иврит освоил множество жанров: художественную прозу, поэзию, публицистику, журналистику, научно-популярные сочинения и переводы.
3. Появление новых социальных ячеек в «социальной пустыне» (в Эрец Исраэль) благодаря группам молодых людей с детьми, отрезавших себя от цепочки поколений и не ассимилировавшихся в существовавшей языковой базе.
Короче говоря, это были религиозная, светская и реализованная сионистская полисистемы.
Возрождение языка осуществляли люди, которые своими частными биографиями связывали три эти сферы между собой. Такая уникальная интеграция — внутри одного поколения и в жизни каждого из этих людей — была жизненно необходима, для того чтобы совершилось чудо возрождения языка. Каждая полисистема внесла свой важный вклад:
1. Религиозный мир предоставил сокровищницу древнееврейских текстов, а также живые значения множества ивритских слов и фраз, и еще — навыки анализа значения слов и фраз.
2. Светский мир новой ивритской литературы сделал возможным создание новых изречений и новых текстов на иврите (т. е. таких, которые не представляли собой комментариев к каноническим текстам, а открывали новые темы), а также впитывание европейского мира в язык, в том числе изобретение неологизмов, новых терминов и выражений — пусть даже все это происходило лишь в письменном языке.
3. Реализованная сионистская идея сформировала новые социальные ячейки из преданных идеалистов, для которых высшей ценностью была личная самореализация. А Эрец Исраэль / Палестина обеспечила социальную пустыню, покинутую людьми две тысячи лет назад, в которой можно — и даже необходимо — было построить новое общество, говорящее на новом языке.
* * *
Ивритские писатели Бренер, Бялик, Бердичевский, А. Д. Гордон, Агнон, Шломо Цемах и многие другие изучали в юности Талмуд в иешивах или дома, а потом читали литературу Хаскалы на иврите, «модернистскую», художественную или «научную». Действительно, было непросто начать говорить на новом языке, на котором не говорили раньше в обществе и у которого не было установленных моделей для подражания; как будто ты строишь корабль прямо под ногами и одновременно плывешь на нем. Тем не менее можно было сделать усилие и прибегнуть к словарю, пассивно хранящемуся в сознании, и применить его на практике. Для Йосефа-Хаима Бренера и А. Д. Гордона (ставших примерными прототипами таких персонажей романа Бренера «Со всех сторон», 1910, как Овед Эцот [ «Растерянный»] и Арье Лапидот) естественно было говорить на «святом языке» (видимо, в ашкеназском произношении), даже если никто вокруг не говорил на нем, хотя они никогда не обучались по методу Берлица «иврит на иврите». Американский идишский поэт Иехоаш, который перевел на идиш Библию, эмигрировал в 1913 г. в Эрец Исраэль, прожив перед этим почти тридцать лет в Денвере (Колорадо) и Нью-Йорке; уже на корабле он говорил на иврите. Но это были не дети крестьян из сельскохозяйственных поселений Первой алии, узнавшие первые ивритские слова от учителя.
Каждый из этих трех факторов обладает сложной совокупностью характерных черт и требует отдельного анализа.
Во время ренессанса ивритской литературы провозглашалось, что иврит — «мертвый» язык, а книги на нем — «мертвые книги» (Файерберг). Это, безусловно, «мертвая», но мощная метафора. Возрождение языка сначала рассматривалось как задача превращения иврита в разговорный язык. В нем легко чувствуется соперничество с идишем, родным языком всех поборников разговорного иврита, а также общая популистская атмосфера, внушавшая сознание того, что разговорная речь обыкновенных людей — необходимая база для любой высокой культуры.
До наших дней ведутся споры, был ли иврит «живым» или «мертвым» и насколько разговорная речь повлияла на его возрождение. Однако этот вопрос нельзя корректно обсуждать с позиции или-или. То, что мы называем языком, — это довольно сложная совокупность социальных, ментальных и лингвистических аспектов, каждый из которых в любой данный момент времени может быть активен или пассивен; при этом «активность» тоже может быть различной: просто употребление или расширение и инновации. В Соединенных Штатах говорят «по-английски», но «жив» ли английский язык Шекспира? И до какой степени «живым» может считаться язык науки? Не кроется ли ответ в том факте, что в любом языке есть пласты «неживые» в том смысле, что они не используются в повседневной речи или даже в обыденном письме? И не влияют ли на устную речь различные письменные жанры, так же как и наоборот? Следует отбросить туманную биологическую метафору — и здесь она используется только как удобное обозначение.
