Книга Воспоминания о XX веке. Книга вторая. Незавершенное время. Imparfait - Михаил Герман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лев Адольфович подтвердил: Бунин бывал здесь и вскоре после получения Нобелевской премии убежал от журналистов «вот через это окно». Правда, у Бунина действие начинается вовсе не на Монпарнасе, а в Пасси, но в том ли дело: именно здесь все узнаваемо, это — среда обитания, место действия бунинского шедевра.
Увы, ресторана нет больше, и он — в прошлом. Но слова — долговечнее материального мира. А у Бунина — что ни строчка — тысячи мыслей, ассоциаций, исторических воспоминаний, «зарниц памяти», спрессованных в короткие, литые, «сверхтяжелые» фразы. И Париж — словно Вергилий в этой густой, «переполненной» мыслью и чувством прозе.
Для меня «парижский Бунин» — одна из «монпарнасских теней», в сопряжении воспоминаний, книг и совершенно случайных совпадений. Началось это именно тогда, летом 1972-го.
Тогда же впервые увидел я высокий респектабельный дом в Пасси, где у Бунина, как и у его героя Николая Платоновича, была «квартирка».
«Ici a vécu de 1920 à 1953
Ivan Bounine
Ecrivain russe
pris Nobel 1933»[18]
Это текст мемориальной доски на доме Бунина, на улице Оффенбах. Воспоминания об этом последнем жилище Бунина наполнены безысходной печалью:
«…Запущенность, чернота неистертого паркета, какой-то ужасно дореволюционный русский буфет с прожженной в нескольких местах доской, обеденный стол, покрытый тоже какой-то дореволюционной русской клеенкой, рыжей, с кружка`ми от стаканов в разводах, с обветшалыми краями, и на проволочной подставке обожженный газом чайник… ‹…› — Вот здесь, на этом „сомье“, Иван Алексеевич умер. — И Вера Николаевна подошла к продавленному, на ножках, покрытому ветхим ковром матрасу, в изголовье которого на столике стояла старинная черно-серебряная икона-складень, с которой Бунин никогда не расставался, возил с собой повсюду».
Умер он в ночь с 7 на 8 ноября…
Кто еще так писал на русском языке о Париже!
«Мглистое небо над Парижем мутно краснело. ‹…›…искристые от дождя стекла, то и дело загоравшиеся разноцветными алмазами от фонарных огней и переливающиеся в черной вышине то кровью, то ртутью огни реклам…»
«Зимний парижский закат, огромное панно неба в мутных мазках нежных разноцветных красок над дворцом Палаты, над Сеной, над бальной площадью Согласия. Все эти краски блекнут, и уже тяжело чернеет дворец Палаты, сказочно встают из чернеющей мути заката силуэты дальних зданий и повсюду рассыпаются тонко и остро зеленеющие язычки газа в фисташковой туманности города, на сотни ладов непрерывно звучащего автомобилями, в разные стороны бегущими со своими огоньками в темнеющих сумерках. Вот и совсем стемнело… траурно льется в черной вышине грозовая игра невидимой башни Эйфеля, и пылает в темноте над Бульварами грубое богатство реклам, огненный Вавилон небесных вывесок, то стеклянно струящихся, то кроваво вспыхивающих в этой черноте».
Без этих всполохов прозы для русского сознания беднеет Париж…
Тягостным и очень серьезным оказалось кино. Уже после великолепного «Сатирикона» Феллини, с кровавыми, адски мрачными, гротесковыми и чувственными сценами, я растерялся. Потом — фильм «югославской черной волны» «W. R. — Misterije organizma» — французы называли его «Секреты организма», — поставленный Душаном Макавеевом, у него на родине запрещенный, но в Париже пользовавшийся болезненным и громовым успехом. Синтез неофрейдизма Вильгельма Райха (отсюда инициалы в заглавии) с антикоммунизмом и вязкой, темной эротикой сделали фильм сенсацией.
С Константином Клуге в номере отеля «Крийон». 1972
Советский красавец из балета на льду по имени Владимир Ильич (Ивица Видович), чтобы спастись от гибельной страсти к сербской красавице, убивает ее и отсекает ей голову. И тут же — секс, какие-то эпизоды ГУЛАГа с пением официальных песен — «Спасибо партии», и расхожих советских мотивчиков — мрачные социально-эротические сцены, брутальная сатира, крупные планы отрезанной головы героини, продолжающей говорить и улыбаться на столе прозектора. Во время заключительной сцены, когда герой в белой дубленке, с окровавленными руками, полубезумный, бредет среди заснеженных развалин, между странными одичавшими, греющимися у костров людьми, пронзительная мелодия возникла, вдруг я понял — поют по-русски: «Пока земля еще вертится…» Рядом с темным коктейлем из солженицынских откровений и жуткого (хотя и провинциального отчасти) постмодерна песня Окуджавы звучала страшно.
Она преследовала меня в самые темные парижские вечера — символом смятения и тоски. Я начинал понимать, что это значит — парижское одиночество, душевное и физическое изнеможение, эта наркотическая страсть все время куда-то спешить, что-то увидеть, ведь, скорее всего, это последняя поездка, больше не пустят, да и пригласят ли?
«Во Франции меньше Франции, чем в путеводителях у меня дома. Завтра 31 июля. Осталось ровно три недели. Как долго ждать возвращения, как мало осталось Франции!»
Замок Во. Вид со стороны парка
В начале августа я возвращался из Ниццы в Париж.
На юг я ездил с другим своим дядей — родным братом Кости — Михаилом Константиновичем, очень богатым человеком, бизнесменом, приехавшим из Штатов посмотреть на советского племянника.
«Дядя Миша», прилетев в Париж, поселился в отеле «Крийон» на площади Конкорд. «Крийон» не просто красив (здание построил еще Габриель при Людовике XV), он для меня еще и «действующее лицо» романа Дос Пассоса «1919». Обозрев голубовато-белый с рокайльной позолотой номер, дядя Миша сказал жене: «Терпимо для одной ночи». Потом он позвонил в Дижон, в гостиницу «Гранд-отель ля клош (Grand-Hôtel La Cloche)», где мы должны были тоже провести лишь ночь, и заказал все самое дорогое, добавив: «Если у вас есть апартаменты, тем лучше». Все это ввергло меня сначала просто в растерянность, однако, каюсь, не без примеси почтения к барской широте и достатку.
Мы ехали на юг в прокатном маленьком «рено», скромность которого, видимо, раздражала родственников: везде, где было возможно, дядюшка спешил сообщить, что машина — вовсе не его, а именно прокатная — louée.
Тогда впервые увидел я едва ли не лучшее, волшебное творение Ле Во и Ле Нотра, замок-дворец, окруженный парком, знаменитый Во-Ле-Виконт, ставший прообразом бесчисленных ансамблей от Версаля до Петергофа. Туристов почти не было. Родственники замком не заинтересовались, я один шел по залам и комнатам, великолепным и затуманенным временем, ощущая — вот она, реальная среда обитания так знакомых мне героев. И хотя в ту пору я достаточно подробно представлял себе подлинную историю этих мест и связанных с ними персонажей, в моей взволнованной памяти всплывали, конечно, написанные стремительным пером Дюма картины из романа «Виконт де Бражелон»: последний триумф владельца дворца Николя Фуке, гнев и ревность короля, похищение Арамисом Людовика XIV, недолгий взлет его таинственного и несчастного брата Филиппа — Железной Маски — и страшный его конец…
