Книга Струна - Илья Крупник

Дом был еще крепкий, с обычным деревянным солнцем, вырезанным над крыльцом, и ржавой железной бляхой под крышей: «Страховое товарищество Саламандра. 1846 год». Только под нею была красивая табличка: «Дом коммунистического быта» (но это, как известно, недавний почин нашего райисполкома).

Василий Павлович молча отворил калитку в заборе и пропустил меня в сад.

Садом ведал Василий Павлович, это было и так понятно: в конце дорожки над деревьями возвышалось нечто среднее между деревянным лобным местом и, по-моему, капитанским мостиком, но тоже деревянным.

Я взошел осторожно за Василием Павловичем по узким крутым ступеням на этот лобный помост и перила пощупал.

Над помостом торчало вверх явно плоское, укрытое брезентом, вроде «катюши» времен войны. Против «катюши» посредине помоста стояла будочка узкая без дверей. В будочке было видно кресло. А сзади, к помосту вплотную, примыкала стена сарая, и на этой стенке в темной раме формата портретов вождей висела фотография. Однако это был не Карл Маркс.

С портрета улыбался в белую, большую и круглую бороду добрый-добрый библейский дедушка. Я бы сказал даже так, если можно: это была фотография Бога, только не сурового, а очень доброго.

– Наш с вами земляк. В восемьдесят четыре года, – пояснил мне тихо Василий Павлович, – Бухман Владимир Николаевич. Погиб под автомобилем. В путешествии.

Он шагнул назад по помосту, такой весь громоздкий, сутулый, черноусый, в большой шляпе, в длинном застегнутом доверху плаще, и доски под ним заскрипели.

– В наш технический век, – начал Василий Павлович, стоя уже у перил, – главное – рассчитать точнее, главное – это физика! – И принялся стягивать с «катюши» брезент.

Решетчатая, в четыре квадратных метра рама обнажилась передо мной. Она вся была поделена на квадраты-гнезда. И в этих квадратных деревянных гнездах под разными углами засверкало на солнце множество ослепительных зеркал.

– Это что?…

Василий Павлович, не отвечая, потянул за шнур, и рама, скрипя, начала медленно разворачиваться вправо.

– Солнечный рефлектор Бухмана. Большой модели, – сказал Василий Павлович тихо. – Я осуществил.

Он закрепил аккуратно шнур на перилах и ко мне повернулся своим суровым, желтым своим лицом с черными резкими усами. У него шевелились усы и сдвигались вместе густые брови.

– Все лучи отражаются здесь, в зеркалах, – повел он длинным пальцем. – И сходятся в один фокус. Потом луч устремляется вот сюда. – Он указал на кресло в кабине. – Здесь и происходит облучение. Солнцем. Я думал над этим все восемь лет.

Я посмотрел на кресло молча и молча увел глаза.

– Луч жизни Бухмана стимулирует рост растений, – продолжал популярно Василий Павлович, – рост животных, рост людей. Это вам не бомбы изготовлять. Солнце излечивает почти что от всех болезней. И от духовных, и от физических. От чахотки. От радикулита. От ожогов… Даже от запоя, – Василий Павлович искоса поглядел на меня, завлекая. – Каждый сеанс по десять минут.

– Но ведь это ж неправда, – как можно мягче разъяснил ему я. – Василий Павлович, ведь я ж не запойный.

– Не запойный?… Ну хорошо, – согласился Василий Павлович терпеливо. – Хорошо. Однако не зарекайтесь. Пусть для профилактики, – согласился Василий Павлович. – От нервных болезней. Мы испытаем… Для профилактики: исчезает апатия, нездоровые всякие мысли, мешающие людям жить. Ну вот какие у вас, например, мысли?

– У меня?… – сказал я и потрогал перила. Внизу, снаружи к помосту, был у него прицеплен рукомойник синенький с мыльницей и зубными щетками.

– Какие у меня мысли?… – повторил я, сосредоточиваясь. – А вот, смотрите. – И потянул недоверчивого Василия Павловича за рукав. – Умывальник, да? Зубные щетки?… А теперь следите. Вот эта ваша зубная щетка – брови большие. А это Марии Федосьевны зубная щетка – жесткие волосы, узкая голова… А это вашего зятя Ивана зубная щетка. Смотрите, опрокинулась от стыда в стакан, нога торчит. Он, кажется, у вас выпивает, да?… А это вашей дочери Эльвиры Васильевны зубная щетка, круглая и большая. Так? Все правильно?

– Все, – с трудом подтвердил наконец Василий Павлович, – правильно. – И уставил на меня дрогнувшие брови. – Как вы догадались?!

– А я не знаю, – улыбнулся я. – Это не физика. (Потому что я действительно не знал. Это было вдохновение.)

– И вы… вы можете еще?

– Конечно, – сказал я. – Я все могу. У каждой вещи, как говорится, своя индивидуальность. Вот, например…

– Не надо, – вдруг удержал меня Василий Павлович за рукав. – Это же… никому не нужно.

– Никому? – переспросил я. – Ну, я не знаю…

– Зато я знаю, – уже как доктор закивал Василий Павлович. – Вы мне поверьте: десять сеансов. И все пройдет! – Он взял меня осторожно под руку. – Я вам хочу добра. Вам все хотят добра и счастливой жизни. Садитесь, прошу вас. – Он подвел меня к креслу в будочке. – Все пройдет, мыслей этих не будет. Самое важное – духовное здоровье!

– Никаких мыслей не будет? – заинтересовался я.

– Ненужных мыслей, – уточнил терпеливо Василий Павлович, успокаивая меня, и снял длинное полотенце. – Надо вам завязать глаза… – Здесь я увидел, с кресла, в просвете деревьев тетину ободранную башню, над которой привычно кружились птицы.

«В наш технический век», – подумал я, туго-натуго обвязанный уже, как смертной повязкой, на пол-лица полотенцем Василия Павловича, несгибаемого человека.

– Василий Павлович, – все-таки не удержался я, – а как же я буду жить без ненужных мыслей?

– Ну… Как все живут, – успокаивая, ответил он. – Разумно.

И я услышал, как прицеливается в меня, заскрипев, разворачивается на меня машина.

V. Жизнь в музее

Я сижу один у стола. Позади меня тихо. Позади меня темнота.

Я взял осторожно длинный блестящий фонарь китайский и быстро посветил в ту сторону.

Деревянные апостолы в раскрашенных одеждах с короткими рукавами сидели густо у самой стенки в желтом пятне фонаря, плечом к плечу.

Я осмотрел их внимательно, слегка шевеля фонарем.

Они были круглолицые, чернокудрявые, с растопыренными круглыми ушами, очень наивные молодые евреи, и глядели оттуда неподвижно черными бляшками-глазами.

Я отдернул луч, и луч ощупал возле двери клыки, оскаленную морду – сидел на страже деревянный лев, похожий на овчарку. (Ну зачем я забрел сюда, сюда! – измученный машиною?!)

Мой луч тихонько – на всякий случай – пошел по музейным стенам бывшей часовни монастыря: все стены тут были в дырках, и проглядывало почему-то в дырках ржавое железо.

Я выключил фонарь, медленно повернулся опять к столу, к маленькой ночниковой лампе, к листам рукописи «История заселения Путиловского уезда и города Путилова, составленная врачом Милотворским Иваном Александровичем».