Книга Жизнь как КИНО, или Мой муж Авдотья Никитична - Элеонора Прохницкая

— Не трогай! Убери руки! Я имею такое же право! Я двадцать лет профсоюзные взносы плачу!

Профорг клуба Маргарита Игнатьевна хотела вмешаться, но потом только махнула рукой: «Пусть сами разбираются»!

В зале и без того было полно проблем. Злые, как цепные собаки, молодые красивые продавщицы с ненавистью и презрением смотрели на «диких» покупателей. Они, словно в замедленной съемке, медленно двигались за импровизированными прилавками и, почти не открывая рта, монотонно отвечали всем одно и то же.

— …мерить сапоги не даем… платите в кассу 95 рублей…

— Ну как же платить? А если не подойдут? Говорят, у них голенище узкое, молния не сходится! — прошамкала беззубая толстая уборщица из клуба.

— Женщина, пробивайте в кассу.

— Да какая я тебе «женщина»?!

— А кто вы? Мужчина?

— Я тебе в бабки гожусь!

— Женщина, отойдите от прилавка.

Ошалелые, разгоряченные люди в расстегнутых зимних пальто с мокрыми лбами под меховыми шапками, наклонясь, стоя на одной ноге, мерили сапоги. Многие из них, сгоряча, не замечали свежевыкрашенных масляной краской в фисташковый цвет стен и, не удерживая равновесия, прислонялись к ним кто задом, кто боком…

Что-то невообразимое творилось у прилавка, где висели на вешалках синтетические кофточки с блестящим вышитым цветком на груди и лежали теплые колготки и косметика — арабские лилово-розовые тени и духи за 150 рублей. Хватали все в страшном количестве.

— А чего ими мазать, фиолетовыми-то?.. Под глазами?.. Ах, над глазами? Так это как фингал получится…

как мазать-то лиловыми, чего-то я не пойму… — допытывала всех дородная пожилая женщина в железнодорожной шинели, сильно обтягивающей ее огромные груди.

— Да чего вы еще спрашиваете! Берите не думайте! Фирма! Такого нет нигде!

— Ну пробейте три лиловых, восемь колготок и духи… как, ничего они?.. Хорошие?.. Ну, тогда — пару! — решилась наконец железнодорожница, подавая кассиру четыреста рублей.

В зале стоял гул, было душно, и атмосфера была раскалена до предела…

Надежда Федоровна попыталась было подойти к прилавку, но «чернявый» преградил ей путь:

— Сказал не пущу, значит — не пущу!

— Не имеешь права!!! — заорала Надежда Федоровна, подходя, как тесто на дрожжах, злостью.

Прорвавшаяся в зал, во время отсутствия в дверях «чернявого», Людочка потянула Надежду Федоровну за рукав:

— Мамочка! Пойдем! Ну их! Я уже не хочу эти сапоги!

— Нет! — Надежда Федоровна пыталась убрать с дороги «чернявого». — Я имею такое же социальное право на отоваривание, как и другие граждане СССР! Это — спецотоваривание для станции, а значит, и для меня! Я, может, всю жизнь ждала этого отоваривания! У нас — талон! Пойдем! — Она схватила дочь за руку и рванула вперед.

«Чернявый» понял, что, находясь с этой настырной женщиной в разных весовых категориях, он один с ней не справится, поэтому он призвал на помощь двух рослых мужиков в черных телогрейках и в черных меховых шапках с желтой железнодорожной эмблемой.

Они подхватили Надежду Федоровну с двух сторон под руки и, словно пушинку, почти по воздуху, поволокли ее к выходу…

— А-а-а!!! — От неожиданности громко закричала Надежда Федоровна.

В дверях она растопырила руки и ноги в разные стороны, уперлась ими в косяки двери и, собрав все свои силы и все свое мужество, решила держаться до последнего.

Один из «вышибал» отцеплял ей руки, а другой — с силой огромным кулаком стучал ей по спине, стараясь выбить ее из двери, как выбивают пробку из бутылки, когда нет штопора.

Надежде Федоровне было больно, и она с каждым ударом вскрикивала, словно рожала.

— Ой, мамочка!.. ой, не могу! — однако руки не разжимала.

— Мамочка! Миленькая! Пойдем отсюда! Они убьют тебя! — плакала навзрыд Людочка.

— Нет!!!..ой, мамочка!.. Я имею такое же социальное право, как и все граждане СССР… ой, не могу!..

Возле вскрикивающей Надежды Федоровны и плачущей Людочки столпились любопытные. Некоторые из них пытались заступиться за них.

— За что вы ее так?.. Да на глазах у дочери!.. Вы что, совсем уже озверели?!.

К «чернявому» профоргу подошла профорг клуба и, отведя его в сторону, сильно жестикулируя руками, стала что-то ему говорить. Были слышны обрывки его фраз: «Сказал не пущу, значит, не пущу!»

«Вышибалы», однако, под напором толпы выпустили из рук Надежду Федоровну, и она, словно включенная на «автопилот», опять полетела в сторону прилавка.

— Девочки! Красавицы! — тяжело дыша обратилась она к продавщицам. — Нам сапожки надо!

— …Пробивайте в кассу…

Она бегом бросилась к кассе, и быстро, трясущимися руками, поминутно оглядываясь на дверь, опасаясь, чтобы ее опять не вытолкнули из зала, протянула кассиру деньги. Кассир пробила 95 рублей и вручила ей чек.

«Все! У меня чек в руках! Теперь фиг ты мне чего сделаешь! Баран усатый! Уперся! Не пущу! Не пущу!»

Она так же, бегом, побежала к прилавку.

— Сапожки, пожалуйста, тридцать шестой размер!

— …остались только тридцать пятый и тридцать девятый размеры…

— Как 39?…как же так… мы уже и чек пробили… деньги заплатили…

— Мало ли что… время знаете сколько? Половина девятого, торгуем с двух… где я вам возьму тридцать шестой, рожу, что ли…

— Девочки! Красавицы! Ну, может, хоть тридцать седьмой найдете? а? …ну, может, где случайно завалялась одна парочка?… а?… Нам нельзя отсюда уйти без сапог… доченька у меня в резиновых бегает… Девочки… миленькие… ну поищите, а?.. — Надежда Федоровна утирала рукавом нос и бегущие по щекам из глаз горячие соленые струйки.

— Женщина! Отойдите! Не мешайте работать! Деньги получите в кассе!

…Надежда Федоровна, спавшая с лица, как после тяжелой болезни, бледная и постаревшая лет на десять, пересчитывала деньги, возвращенные ей кассиром.

— Талон отдайте!

Она вздрогнула и оглянулась.

Стоявшая за ее спиной у кассы молодая яркая брюнетка с каким-то списком в руках протягивала к Надежде Федоровне руку.

— Вы не приобрели сапоги?.. Так верните назад талон! Он нам нужен для отчета!

Надежда Федоровна медленно сняла варежку, разжала вспотевший кулак, в котором сжимала талон, тот самый, который еще совсем недавно наполнял ее жизнь радостью и смыслом, а теперь был просто грязно-серой, никому не нужной бумажкой с круглой станционной профсоюзной печатью и с цифрами, написанными чьей-то рукой «18.00» — и протянула его брюнетке.

…В эту ночь Надежда Федоровна долго не могла уснуть. Она ворочалась с боку на бок, высовывала из-под одеяла ноги, потом прятала их, глубоко вздыхала и тихо плакала.