Книга Судьба ополченца - Николай Обрыньба

Мы идем, не зная, куда идти, двигаемся с другими к дому, высокому и длинному, уныло стоящему в стороне, нужно найти место для ночлега. Пробираемся сквозь толпу, оказывается, скоро впустят на ночь, а днем все должны находиться на дворе.

Вваливаемся с толпой в огромный коридор бывших казарм, справа тянутся двери, высоко под потолком маленькая лампочка, запах, какой бывает в общественных местах, где много людей и уборные, хотя все вымыто за день дежурными. Толпа вносит нас в одну из комнат, мы занимаем место возле стены и укладываемся на полу, подложив под головы вещмешки.

В большой комнате, где мы разместились, двухъярусные нары полностью заняты жильцами, только место под стеной оказалось свободным, но, хотя мы стесняли проход, нас никто не ругал. Сбросив сапоги, почувствовал усталость. Но Николай предложил пойти помыться; проходя по коридору мы заметили в одной из комнат много кранов для умывания. Володя с Сашей пойдут вторыми, посторожат пока наши места.

В умывальной, раздевшись, начали обмываться холодной водой, это редкое удовольствие в лагере. Ближе к окну мылся крепкий парень, удивительно похожий на Григория Третьяка. Всмотрелся пристальнее, было мало света от догорающего вечера, а лампочка высоко под потолком светила, еле освещая себя. Подошел ближе, он?

— Григорий!

Он тоже смотрит на меня узнавая. И уже обнял, мы целуемся. Подошел мокрый Николай, облапил нас, тискает. Как могло случиться, что мы встретились в этом водовороте из тысяч людей?! Встретились в первый же вечер! Попали в одно здание! На один этаж! И нас толкнуло подняться сюда в одно время!

— Гриша, да как же ты здесь, в лагере?! Ведь тебя в гестапо забрали!

— Да видишь, в огне не сгорел и с гестапо вырвался.

Решаем пойти к Григорию, у него в комнате, оказывается, много свободных мест. Привели Сашу с Володей, они заснули сразу, а мы, хоть и шикали на нас, еще долго шептались, и Гриша наконец рассказал все по порядку.

Когда его увезли на машине, то сразу доставили в полоцкое гестапо и провели в кабинет, где за столом сидел гауптман в черном мундире с повязкой на рукаве, с ним в комнате два здоровых немца, которые помогают снимать допрос.

— Сначала посадили меня, как садят для допроса: я перед столом, лицо освещено, а капитан в тени, — рассказывает Гриша. — Капитан достал из папки листок, прочел мне по-русски: «Григорий Федорович Третьяк, вы обвиняетесь, первое: скрыли свое воинское звание, в армии вы были майором. Второе: в лагере Боровуха-2 являлись организатором побегов старшего комсостава Красной Армии».

Прочитал и говорит: «Отвечать сейчас не надо. Сначала посмотреть, что мы имеем для правильных ответов, потом говорить. Думаю, не захотеть, чтобы я сердиться». Сразу подручные его, два здоровенных немца, меня подвели к жаровне, как видно, это у них ритуал для новичков. Один стал нажимать ногой на педаль, раздувать огонь, и над ним щипцы держит, пока не раскалились. Думаю, сейчас жечь начнут. Но он только показал, что можно делать. Поднес к глазу, говорит: «Капут». Схватил руку, показал на ногти: «Капут». И сразу — не дают опомниться! — перевели на другую сторону стола, там странная дверь, на огромных винтах с барашками. Затолкали меня за эту дверь, для головы впереди вырезана дырка, сзади тоже блок деревянный. Стою зажатый, а они начали свинчивать блоки барашками. Капитан подошел и говорит: «Очень хорош штука. Винтить будут — ребра лопать будут. Никто не выдержать». Когда меня вынули оттуда, я весь был мокрый, трясет, думаю: а начнут спрашивать и винтить, во что тогда превращусь? И тут решил: пока цел, соображаю еще, надо сразу сказать капитану по первому пункту, о сокрытии звания. Говорю: «Господин капитан, первое, что я заявляю, в доносе неправильно сказано, я не майор, а рядовой, служил в Боровухе-2 в погранчасти. Это могут подтвердить бойцы из моей части, нас было взято в плен сто тридцать восемь человек. Те, кто остался живой, находятся в лагере Боровуха-2 и могут подтвердить». Он, видно, не ожидал после всего такого заявления, но сказал: «Хорошо, Третьяк, проверим. Подумай, Третьяк, что тебя ждет, если ты говорить неправда». И увели в камеру. А через две недели отправили сюда, в Полоцкий лагерь.

Мы слушали и не могли прийти в себя, меня поташнивало, только сейчас я ощутил страх перед пытками, которые должны были нас постигнуть там, в камере, где раздавливают грудные клетки, закладывают руки в колодки, рвут ногти, выжигают глаза, это все представилось удивительно близко и удивительно относилось к нам. Не дай бог, Гриша не доказал бы, что он не майор, а капитан не был в тисках своих представлений о чинах и их недосягаемости!

Немцы удостоверились, что Гриша не майор и, следовательно, по их убеждению, не мог руководить даже в подполье полковниками и майорами, это не могло вложиться в голову немецкого капитана, и он скорее поверил, что донос ложный, чем в такое крушение служебной иерархии. Это нас удивляет, мы потрясены, так как никогда не чувствовали, что нас отделяет от командиров непреодолимая стена чинов. Мы готовили побеги комсостава, и они, и мы воспринимали это как нормальное явление, равные отношения равных людей. И вдруг оказывается, по психологии немцев, — мы были недостойными, не имели права даже помыслить об этом; это даже спасло Третьяка от раскаленных железных щипцов капитана гестапо.

Разговор затихает, так как с нар шикают; хотя мы и говорили тихо, но забывались, и кто-то, объятый ужасом — ведь могло и с ним это быть! — заговорит вдруг страстным, взволнованным шепотом.

Засыпаем поздно, а может, уже и рано, свет призрачный, ночи в мае малые, долго светло и незаметно ночь переходит в рассвет. На нарах тяжело спят военнопленные, слышны храп и тяжелое дыхание, вдруг кто-то закричит во сне. Сон, куда может уйти человек от действительности, для нас тоже немилосерден, он воскрешает кошмар дня или неумолимо пророчит страшный конец. Какое счастье, когда вдруг во сне на минуточку очутишься в прежней довоенной жизни со своими близкими! После такого сна человек долго не может прийти в себя, мечтает вновь повторить этот миг, ходит, как сонная муха, боясь расплескать свое видение.

…Внезапно звучит звонок. Дребезжащий, визгливый. Звонки на каждом этаже — назойливые, громкие, наполняющие страхом. Нельзя опаздывать, надо быстро вскочить, собрать скарб свой, протиснуться в умывальник, бежать в туалет. Бритье, это мучительное занятие, когда тупым лезвием, с холодной водой стараешься обскоблить свое лицо. А тут еще полицаи всюду, кричат, подгоняют: «Быстрей! Быстрей!» И уже выстраивают всех в коридоре, пересчитывают и выводят на плац. Будет раздача баланды, все ждут.

Объясняю батальонному полицаю, что за нами должны прийти конвоиры, нам приказано ждать у проходной. Он разозлился:

— Так что, вы и жрать не хотите?!

— Да, мы будем там есть, а опаздывать мы не можем.

— Стой ты! — орет полицай. — Получишь баланду, тогда иди! Ишь какой до работы быстрый!

Мы стоим и ждем. Подвезли бочку. По одному идет шеренга, протягивая котелки. Возле бочки повар и два полицая с плетками, для порядка. Наконец получаем свои порции, это консервная баночка, прибитая гвоздем к палке, ею повар черпает в котле счастье военнопленного, счастье — если попадается пара картофелин. Отдаем свои пайки хлеба и баланды Грише, а сами, в надежде на завтрак в солдатенгейме, дожидаемся, когда нас заберут конвоиры.