Книга Королевский гамбит - Уильям Фолкнер

Объявилась женщина, другая женщина; в конце концов, люди были вынуждены примириться с тем, чего, как только сейчас было осознано, они всегда ожидали от чужеземца и представителя латинской расы: стало наконец понятно, зачем понадобилась эта лошадь, слепнущая лошадь, и откуда взялся стук копыт ночью, причину которого раньше никто не мог, да, наверное, и не давал себе труда установить. Это был троянский конь; чужеземец, который еще и по-английски толком не научился говорить, отправился аж в самый Сент-Луис, чтобы подобрать и купить на собственные деньги лошадь, отвечающую одному требованию: она должна быть слепой, что позволит придумать правдоподобный предлог для ночных отлучек; лошадь, уже обученная или которую он сам обучит реагировать на сигнал – скажем, на электрический звонок, производимый каждые десять-пятнадцать минут неким часовым механизмом (к тому времени воображение жителей округа взмыло на такие высоты, какие были недоступны даже торговцам лошадьми, не говоря уж о дрессировщиках), – и пускаться в галоп по пустому загону, пока он не вернется с тайного свидания, не отключит механизм и не отведет лошадь в стойло, наградив ее сахаром или овсом.

Естественно, это должна была быть молодая женщина, возможно даже девушка; скорее всего девушка, ведь было в нем какое-то безжалостное, лишенное всякой поэтичности мужское начало, которое демонстрируют люди латинской расы и которое даже становится ими самими, как белый галстук и фрак становятся сущностью молодого человека и всегда выделяют его без малейших к тому усилий с его стороны. Но все это не имело значения. На самом деле только сладострастники гадали, кто бы это мог быть. Других же, остальных, составлявших большинство, новая жертва интересовала не больше, чем миссис Харрис. Они обратили свои суровые взоры не на какого-то там соблазнителя, но просто на обыкновенного оленя-самца, носящегося по лесу в поисках новой добычи, словно домашних запасов ему не хватает. А когда вспомнили про миссис Харрис, то посмотрели на нее как на ровню или даже сверху вниз, при всех ее миллионах. И сказали про себя не «бедняжка», а «несчастная дурочка».

Какое-то время, первые месяцы того первого года, когда они вернулись домой из Южной Америки, молодой человек ездил на лошади вместе с капитаном Гуалдресом. И он, Чарлз, быстро понял, что юноша умеет управляться с конем, и так оно и было; достаточно было посмотреть, как он пытается следовать за капитаном Гуалдресом по кругу с препятствиями, чтобы понять, чтó на самом деле представляет собою настоящая верховая езда. И он, Чарлз, подумал тогда, что, коль уж оказался дома гость, в чьих жилах течет испанская кровь, молодой человек может стать его партнером и по фехтованию. Вышло что-нибудь из этого или нет, так никто и не узнал, а вскоре молодой человек перестал выезжать с гостем, или любовником матери, или своим потенциальным отчимом, как уж там получится, а когда снова появился в городе, то видели его лишь проезжающим по Площади в навороченной спортивной машине с откинутым верхом и заваленным разными вещами задним сиденьем, либо направляющимся куда-то, либо возвращающимся. А по прошествии шести месяцев, когда он столкнулся с молодым человеком достаточно близко, чтобы заглянуть ему в глаза, подумалось: даже если бы на всем белом свете остались только две лошади и обе принадлежали ему, надо было очень сильно захотеть, чтобы поехать рядом с ним, даже если бы меня звали капитаном Гуалдресом.

2

Так или иначе, эти двое – марионетки, бумажные куклы; ситуация, тупик, моралите, выставка медикаментов – как угодно назовите – словно из ниоткуда свалились в десять часов того морозного вечера, за четыре недели до Рождества, его дяде на плечи, и все, что он нашел уместным или даже необходимым сделать, все, чего ему захотелось, – так это вернуться к шахматной доске, передвинуть пешку и сказать «ходи», словно ничего не случилось, вообще ничего не было; не просто отмахнулся, но отказался, отверг.

Но ход он сделал не сразу. Снова упрямо повторил:

– Это все деньги.

И его дядя на этот раз тоже повторил, бросил резко, коротко, даже грубо:

– Деньги? Что этому молодому человеку до денег? Да он, вернее всего, ненавидит их, в ярость впадает всякий раз, когда ему приходится расхаживать с пачкой денег в кармане просто потому, что захотелось что-то купить или куда-то зайти. Будь дело в одних только деньгах, я бы вообще ничего про это не услышал. Не заявился бы он ко мне в десять вечера, сначала с царскими требованиями, потом с кучей вранья, потом с угрозами только для того, чтобы предотвратить брак матери с человеком, у которого денег нет. Да даже если бы у него действительно не было ни цента, что, если говорить о капитане Гуалдресе, далеко не факт…

– Ладно, – сказал он, не сдаваясь. – Пусть он просто не хочет, чтобы его мать или сестра выходили за того чужеземца. Ну не нравится ему капитан Гуалдрес, этого вполне достаточно.

На сей раз дядя и впрямь умолк, просто сидел с противоположной стороны шахматной доски в ожидании следующего хода. Тут он обнаружил, что дядя на него смотрит пристально, задумчиво и весьма сурово.

– Так, так, – заговорил он, не сводя взгляда с дяди и убеждаясь, что он еще не разучился краснеть. – Так-так-так. – Впрочем, ему уже следовало бы к этому привыкнуть – хотя бы к тому, что дядя всегда все вспомнит, даже если что-то выскочило у него из головы. Тем не менее он не капитулировал, голову держал высоко, пусть и залился румянцем, но смотрел на дядю так же твердо, как и тот на него.

– Не говоря уж о том, чтобы притащить с собой сестру и заставить ее солгать.

Его дядя по-прежнему смотрел на него, уже без всякой насмешки, даже не смотрел, а просто поглядывал.

– Как это так получается, – сказал дядя, – что семнадцатилетние…

– Восемнадцати, – перебил он. – Или почти.

– Ладно, – согласился дядя. – Восемнадцати или почти… так уверены в том, что восьмидесятилетние вроде меня не способны принять, или отнестись с уважением, или даже просто вспомнить то, что молодые считают страстью и любовью?

– Может быть, потому что старые уже не видят разницы между любовью и обыкновенными приличиями, не позволяющими, например, тащить свою сестру за шесть миль в десять вечера в декабрьский мороз, чтобы заставить солгать.

– Ладно, – сказал дядя. – Touché, сдаюсь. Доволен? Но, видишь ли, знаком я с одним восьмидесятилетним старцем пятидесяти лет от роду, который, будь ему даже семнадцать, или восемнадцать, или девятнадцать, да даже, коли на то пошло, шестнадцать, ни от чего бы не отказался, а уж менее всего от страсти, или любви, или приличий, или необходимости тащить сестру за шесть или двадцать шесть миль ночью, чтобы заставить ее солгать, если бы возникла необходимость куда-то притащить ее, или от того, чтобы взломать сейф и даже совершить убийство. Но ее-то никто не заставлял; во всяком случае, я никаких наручников на ней не заметил.

– И тем не менее она пришла, – сказал он. – И сказала неправду. Будто они с капитаном Гуалдресом не были помолвлены. Но когда вы прямо спросили, любит ли она его, она сказала «да».