Книга Потерял слепой дуду - Александр Григоренко

И когда меня спросят: что бы я взял из той страны, в которой родился? – я бы ответил: бумагу. Ту самую, на которой мы писали друг другу письма. Длинные, душевные, с помарками. По ночам, шариковой ручкой за 35 коп. И считали дни – нет, недели – пока почтово-багажные поезда везут их от одной души до другой по бесконечной, как океан, стране.

Бумага, ручки, конверты, почта – все на месте. Но мы перестали писать письма и ждать. Полгода назад, в сентябре я потерял большую записную книжку с телефонами и электронными адресами: теперь я понимаю, как просто десятки людей выпали из моей жизни. Некоторые – кому хотелось бы написать самое длинное письмо – навсегда. Прогресс соединяет человечество, но людей он разъединяет. Это правда.

Мы, обставленные компьютерами, обвешанные мобильниками, обмениваемся обрывками фраз. По случаю. А чаще по деловой надобности.

Я тоже перестал писать письма, такие, как раньше. Во-первых, я журналист и пишу только за деньги. Во-вторых, – и в главных – я не советский человек. Уже не советский.

P.S. 11 лет спустя

В конце этого текста есть фраза, очевидную нелепость которой я заметил только недавно, когда перечитал – это фраза о людях, навсегда выпавших из моей жизни после того, как я потерял записную книжку с телефонами и электронными адресами. Прогресс здесь ни при чем, они сами могли бы мне позвонить или написать – ведь адреса должны сохраняться в памяти устройств, – но не звонили и не писали… Что касается меня, то, будучи в ту пору полным компьютерным идиотом, я не могу сказать с уверенностью, запоминал ли что-то мой первый аппарат. Помню только, что тогда все записывалось на бумажке – значит, зачем-то это было нужно…

Видимо, все выглядело намного проще: к моменту потери записной книжки мы уже были далеки, связи наши – мимолетны, случайны. Как это принято говорить «у каждого началась своя жизнь».

Мой институтский друг Игорь Бахтин был талантливейший парень, мультипликатор и художник, ему прочили большое будущее… Мы жили в разных городах, и когда разъезжались, он писал мне письма готическим шрифтом. На плотной бумаге, тушью. Ответить тем же я не мог, поскольку каллиграфии был чужд всегда. Мой взнос на алтарь дружбы состоял в больших объемах рукописного текста, невыносимо умного, так что до сих пор страшно вспомнить.

После диплома Бахтин уехал в Москву, и пропал. Встретились мы лет через десять. Он сам нашел меня, кто-то из общих знакомых дал ему номер моего телефона. В мультипликаторы Игорь не выбился, стал дизайнером в какой-то фирме, выпускавшей календари и визитки. Изменилось только его лицо – оно стало круглым, а все прочее – походка, смех, увлечение Японией – осталось прежним. Он повел меня в японский ресторан возле метро «Октябрьская». Мы ели сырых осьминогов, пили саке, чем-то напоминавшее по вкусу портвейн «три семерки». Но стоил банкет дорого (Игорь платил за меня, я, как всегда в ту пору, был без денег), поэтому закончился до обидного быстро, а энергии оставалось еще много… Разумеется, вышли мы из ресторана с неоговоренным (или как нынче говорят «не озвученным») но твердым намерением продолжить.

Пока шли, я рассказал ему случай, о том, как лет пять назад за отсутствие московской регистрации меня задержал милиционер, собирался отвезти в Кунцевское РОВД. Меня выручило то, что подъехавший воронок был под завязку забит такими же, как я, и милиционеру вдруг расхотелось со мной возиться – он вернул мне паспорт. Но счастье от нежданного чуда длилось недолго. То, что какая-то свинья заставляет меня платить за пребывание в столице собственной страны, настолько потрясло, что, бывая в Москве и останавливаясь у родственников, я боялся лишний раз выйти на улицу.

– Со мной такое бывало, – с небрежностью московского старожила сказал Бахтин. – Называется – психологическая пробка. Вышибается только упреждающей наглостью. Покажу – как. Сейчас, жди…

Он зашел в павильон, минут через пять вернулся с четвертинкой вискаря, щелкнул пробкой, отхлебнул.

– Они ж не имеют права тебя задерживать – это против конституции. Будешь?

Я отказался.

– Так вот, берешь полбутылки виски – водку ни в коем случае! – держишь в руке и вальяжно так, красиво, идешь по улице. Придает уверенности и раскрепощает. И главное – менты тебя сразу перестают замечать. Весь твой страх как рукой… Купи себе пива, если виски не хочешь.

Бахтин оказался прав: люди в серой форме смотрели будто сквозь нас, и с того дня исчез мой страх.

Потом мы раскрепощались и придавали себе уверенности в забегаловке возле Киевского вокзала. Там мы достигли высшей степени родственного воодушевления. Машина времени работала «полный назад» всеми винтами. Мы вспомнили все и всех. Казалось, что сейчас Игорь достанет из сумки ослепительный лист плотной бумаги – он очень любил хорошую бумагу – и начнет писать для меня готическим шрифтом…

О чем? Ну, наверное, о том, что мы считали себя самыми умными, хотя значительную часть этого самого ума использовали для дурачеств. Как и большинство наших лучших сокурсников. Четверо товарищей нашли по дороге домой брошенную дверь, положили на нее пятого и под видом покойника пронесли от остановки до общежития – старушки крестились, желали Царствия Небесного. Студент Арбеньев облил черной нитрокраской барельеф Ворошилова, отправил анонимку на телевидение, а потом пригласил друзей на просмотр сюжета в вечерних новостях. Мой сосед Шура любил какать в лифте ближайшей девятиэтажки и, спрятавшись за мусоропроводом, слушать, как население кроет матом неведомого негодяя.

Бахтин и я работали исключительно в тонкой эстетике. Например, на втором курсе мы делали вареные джинсы, но что-то напутали в рецептуре и некогда приличные штаны оказались будто обсыпанные мукой. Зато неожиданный эффект дали армейские Игоревы трусы, помещенные в таз ради эксперимента – перистые облака, идеально, почти фотографически прорисованные, плыли по нежно-голубой поверхности.

– Назовем их «Небо Аустерлица», – сказал я.

Бахтину идея понравилась, он тут же смешал с белилами какой-то порошок и мастерски изобразил исчезающий в облаках журавлиный треугольник.

Потом мы стучались в комнаты самых утонченных девушек, заводили через порог утонченный разговор (о Толстом, например) в середине которого я спрашивал: «Хотите увидеть небо Аустерлица?» – «Хотим», – отвечали девушки: Бахтин поворачивался к ним задом и приспускал штаны…

Какие ж дураки мы были, прости Господи…

Но вдруг – как в сказке – прервалась музыка, которой мы не замечали, и радио холодным женским голосом сказало время.

– Ёёё, – закричал Бахтин, – у меня ж электричка! Последняя.

– Ты вообще где живешь-то?

Он, рассмеявшись, махнул обмякшей рукой в сторону барной стойки.

– Да-а, там… Малькова помнишь? Узнал он, где я живу, приехал и две недели у меня находился. С тех пор я свой адрес никому не говорю. Ну, бывай, старик. Рад был видеть.

Мы обнялись.

Потом у него изменился номер телефона, о чем я, конечно, не узнал.