Книга Зло - Ян Гийу

«Ах, не сходи с ума. Им нравится щеголять силой и само ощущение оружия в руках. Кстати, нельзя отрицать, в этом что-то есть. Но будь перед ними настоящий человек, их крутизну бы как ветром сдуло».

«Да, я тоже так подумал. Хотя потом всё это имело отношение и к их вульгарности тоже».

«К чему?»

«Ну… что касается орать о вагине и всё такое».

«Да, странно, что учитель математики вроде Бобра может стать таким».

«Послушай… Нет, ладно, забудь».

«Ну говори».

«Ах, мне интересно только… ты спал с кем-то когда-нибудь».

Эрик успел подавить желание ответить, как обычно, на подобные вопросы. Но Пьер был его лучшим другом, и тогда не годилось врать как обычно.

«Нет, — сказал он. — В любом случае, никогда по-настоящему. Аты?»

«Да, один раз, хотя я здорово влюбился тогда. Но потом мне пришлось уехать сюда. И… да, мне кажется, я просто думал о ней всё время, когда Бобёр продолжал в таком духе. И тогда создавалось ощущение… ах, я не могу правильно объяснить. — Он замолчал в темноте, но потом продолжил: — Ты ведь примерно понимаешь, что я имею в виду».

«Да, — сказал Эрик. — Эту вульгарность и мне было трудно вынести. Но сейчас мы все равно уволены со службы».

Эрик плавал, конечно, каждый вечер. Но явно остановился в своём развитии. В его возрасте считалось нормальным улучшать своё время, по меньшей мере, на десятую долю секунды каждый месяц. Но он почти топтался на месте, после того как начал учиться в Щернсберге. Трудно оказаться без наставника, который ходит по краю бассейна и комментирует работу рук, фазы головы и плечевого пояса, угол вхождения в воду и точность поворота. Однажды он позвонил в Каппис своему старому тренеру Лоппану и попросил совета. Лоппан сразу же предложил встретиться в какой-нибудь выходной день, конечно, если бы Эрик смог приехать в Стокгольм.

Да, об Олимпиаде в Риме, наверное, больше не стоило мечтать, но, если тренироваться на приемлемом уровне, удалось бы достаточно быстро скорректировать и улучшить технику даже через полтора года. И главное: Лоппан только что приехал из США и узнал там кое-что новое.

Во-первых, американцы начали делать упор на силовую тренировку. Раньше всегда считалось, что это мешает пловцу. Он увеличивает свой вес, становится более скованным и неуклюжим от мускулатуры, которая строилась иным путём, чем естественные движения в воде. Но старая теория оказалась совершенно ошибочной. Создана целая программа силовой нагрузки пловцов, и Лоппан пообещал переслать кое-какие зарисовки.

Во-вторых, Эрик мог бы время от времени плавать с резиновым шлангом. Этот новый фокус тоже появился из США. Вместе связывалось несколько велосипедных камер так, что получалась резиновая верёвка длиной в четыре-пять метров. Один ее конец привязывался к щиколоткам, а другой к стартовой тумбе. И затем требовалось плыть, пока шланг не вытянется на всю длину, работая только руками, и оставаться в таком положении десять секунд каждый раз. Пятнадцать подобных упражнений за тренировку могли хорошо помочь.

И не следовало впадать в панику от того, что сначала тренинг принесёт скованность и усталость в бассейне, а в результате ухудшение времени. Это нормально. Примерно через два месяца ему предстояло заметить разницу, и тогда, пожалуй, им стоило созвониться снова. Американцы, кстати, просто с ума сходили по этой новой методике и упражнялись как одержимые.

Получилось примерно как сказал Лоппан. Первые три-четыре недели результаты падали. Но потом всё медленно, но верно изменилось. Странно, раньше-то утверждалось, что пловец должен держаться подальше от штанги.

После силовой тренировки вода в бассейне как бы смягчалась, не оказывала сопротивления. Будто ты просто скользишь вперёд по инерции, по крайней мере, весь первый километр. Это было чистое наслажденье гонять туда и обратно по дистанции двадцать пять метров сорок раз. Потом, когда усталость охватывала мышцы, ему казалось порой, что в потоке пузырьков выдыхаемого воздуха, которые кружились у щек и поднимались от ушей, он слышит приходящую откуда-то издалека фортепианную музыку, вероятно Шопена. Он несся по своей дорожке, отмечая при вдохе край бассейна и кого-то то ли проходящего мимо, то ли наблюдающего за ним тайком (он знал, что на него часто поглядывают, считая, что при столь интенсивной тренировке он ничего не видит вокруг себя). Итак, три гребка, вдох налево, вдох направо (это также было новостью, предлагалось дышать попеременно), и снова музыка, и торопливый взгляд на секундную стрелку больших часов, чтобы проверить, не потеряна ли скорость, потом быстрый переворот вверх ногами, рывок и три гребка до вдоха, и снова, и снова, и снова.

Это, собственно, не имело смысла. Для настоящей жизни когда-то в будущем (интеллектуальной жизни, как называл её Пьер) не играло никакой роли, ударяет ли сердце только 38 раз в минуту в состоянии покоя, увеличится ли способность потребления кислорода, достигнет ли жизненная ёмкость лёгких 5,5 тысячи кубических сантиметров, укрепится ли плечевой пояс от движения со штангой вверх и вниз за голову настолько, что одежда станет узкой. Пожалуй, это стало просто способом обрести душевный покой, забыть обо всём прочем, по крайней мере, на время. Дать выход тупому нарастающему бешенству, которое пряталось где-то у него в душе. С которым, однако, требовалось справиться и держать подальше. Чтобы не допустить желанной разрядки, которая приведет к непоправимому конфликту с параграфом о неприкосновенности совета. Или это было, пожалуй, не совсем так. Или, по крайней мере, не только так. Потому что каждое одоление бассейна, каждый подъём пахнущей потом штанги с чёрным от грязи рифлёным грифом всё равно являлись как бы подготовкой к неопределённому ближайшему будущему, где, может, и не квадрат, но всё равно что-то подобное не могло не ожидаться.

К тому же плавание подходило как нельзя лучше для того, чтобы подумать вслух, даже поговорить с самим собой. Пофантазировать, например, как он догоняет по соседней дорожке какого-нибудь Левенхойзена, который мелькнул перед глазами и остался далеко позади. Или как он якобы проходит по школьному двору мимо Каксиса, где стоит аристократическая орда и курит дорогие английские трубки, а он отпускает какое-то ехидное замечание. От которого все или смеются, или замолкают обескураженно. Нет, что ни говори, плавание очень годилось для размышлений о пассивной защите, как, впрочем, и о том, чего не следовало избегать и от чего он, кстати, не хотел увиливать.

Пьер в первый раз отказался принять горчичник. За это его, конечно, ждало лишение ближайших выходных. Но он все-таки отказался. С такой же решимостью, как уходил от Бобра при отработке штыкового боя. И Арне из их класса, который всегда изображал из себя обезьяну и разыгрывал комическое представление в случае неприятного приказа или горчичника, тоже отказался однажды, когда вопрос встал ребром и ему предстояло получить удар-на-один-шов.

Сейчас их, выходит, стало трое — отказников. И если бы ещё три-четыре парня составили им компанию, система, возможно, дала бы трещину. Хотя закон ими не нарушался. Любой и каждый имел право отказаться от горчичника. Это не запрещалось, не считалось серьезным проступком. Объявлялись, конечно, штрафные работы. Но и только. А если бы удалось вообще отменить горчичники за счёт достаточно большого количества отказников? Тогда можно было направить следующую атаку против приказов бегать по чужим делам, застилать кровати, чистить обувь для четырёхклассников. Для начала можно бы просто посмеиваться над членами совета, поддразнивать их, переходя постепенно на издевку. И, заручась поддержкой всех или почти всех реалистов, подорвать право старшеклассников на любые физические репрессии.