Книга Самозванец - Теодор Мундт

Фрейбергер надел шубу и спрятал в карман яблоки.

– Подождите минутку, – сказал ему Лахнер, – я должен сообщить вам еще кое-что, чего вы не знаете. Должен признаться…

– Признаться? Но я знаю, в чем вы хотите признаться! В том, что вы вовсю приударяете за Витхан, а если судить по пламенному восторгу, с которым она говорила о вас вчера, то сама прекрасная Эмилия дала вам повод к этому ухаживанию.

– Если судить по пламенному восторгу? – изумленно произнес Лахнер.

– Ну да, она говорила о вас с таким восхищением, словно вы – Александр Македонский, а она – ваш придворный поэт.

– Значит, она вне опасности?

– А разве она была в опасности? У нее даже не рана, а простая царапина, и жалеть ее совершенно ни к чему. Сама себя раба бьет, коль не часто жнет. Ну, скажите на милость, что у нее за страсть к любовным и романтическим приключениям!

– Как сурово вы относитесь к ней!.. Она так несчастна!

– Какое вам дело до ее несчастий? Каждый человек является кузнецом своей судьбы, и мало на ком верность этой поговорки так оправдывается, как на баронессе Витхан.

– Я до сих пор не знаю ее истории. Не расскажете ли вы мне, что такое произошло в ее прошлом? – попросил Лахнер.

– Сейчас мне некогда заниматься рассказыванием историй. Во всяком случае, с вас будет совершенно достаточно, если я скажу вам, что князь Кауниц устроил жестокую головомойку своей кузине, графине Зонненберг, за то, что она пригласила к себе на вечер эту особу. Ну, да известно: у женщин просторное сердце и тесный мозг. До свидания.

– Вы хотите уйти, так и не послушав моего признания? – спросил Лахнер. – Я вовсе не собирался говорить с вами о баронессе. Дело вот в чем: я был вместе с командиром Левенвальдом в своих казармах и делал смотр своей собственной роте.

Лицо еврея выразило не поддающуюся никакому описанию смесь удивления, негодования, ужаса. Лахнер рассказал ему, как все происходило.

– Нет, вы положительно сумасшедший дурак! – с бешенством крикнул еврей. – Черт знает что такое! Вы только и занимаетесь изобретением способа, как бы подолее поплясать на горячих угольях. Уж сожжете вы себе подошвы!.. Ну вот! Теперь надо скорее бежать в казармы и разузнавать там, что о вас думают и можно ли держать вас долее здесь. Услужил, ничего не скажешь! Вы только запутываете нашу сеть, только вставляете нам палки в колеса! Да будьте вы неладны!

Взбешенный еврей убежал, разражаясь проклятиями. Лахнер, улыбаясь, посмотрел ему вслед, потом достал из кармана часы, взглянул на них и воскликнул:

– Ого! Уже половина двенадцатого, а я еще не известил Левенвальда, что не буду иметь возможности обедать у него сегодня. Наверное, любезная Аглая уже приготовила на сегодняшний день лукуллово пиршество, которое обещал мне ее томный взгляд. Надо поскорее написать извинительную записку, а то я могу выказать себя порядочным невежей. Да и мало ли что. Вдруг этому сумасшедшему Левенвальду придет в голову явиться сюда и силой доставить меня к себе на обед? Мне вовсе не улыбается мысль еще разочек побывать в своих казармах в роли барона.

Лахнер поспешил написать несколько любезных извинительных строк, в которых сообщал, что служебные дела задерживают его и лишают возможности обедать в кругу его ближайших друзей – четы Левенвальд. Затем, запечатав конверт, он вручил его Зигмунду для доставки по назначению.

Не успел Зигмунд уйти, как в коридоре перед приемной послышались чьи-то шаги, и туда вошел… Тибурций Вестмайер, товарищ Лахнера по университету и по насильственной военной службе.

Вестмайер был одет в приличное штатское платье. Он низко поклонился Лахнеру, достал из кармана какую-то бумажку и подал ее лжебарону. Это был счет на разбивку сада, произведенную дядей Вестмайера для барона Карла Кауница двадцать лет тому назад. Сумма счета представляла собою восемьдесят флоринов[31].

– Этот счет выписан на имя моего отца, – сказал Лахнер.

– Но пока еще не погашен, – возразил Вестмайер. Не оспаривая далее действительности счета, Лахнер выложил на стол двадцать дукатов.

– У меня нет сдачи, – ответил Вестмайер.

– И не надо. Пусть излишек пойдет в виде процентов за долгий срок.

– Спасибо, – ответил Вестмайер, пряча деньги в карман.

– Вы и сами будете садовник? – спросил Лахнер.

– Да, я занимаюсь этим делом уже пятьдесят лет.

– Но ведь вам нет на вид и двадцати пяти!

– Вашей милости угодно шутить. Моя седая борода…

– Да у вас нет ни единого седого волоска!

– О, это только так кажется. Ну а по внешнему виду судить никак нельзя. Вот, например, вы, ваша милость: на самом деле вы – майор, а по внешнему виду можно подумать, что вы – простой нижний чин.

– Нижний чин? Что вы болтаете?

– Ну да, вы ужасно похожи на рядового Лахнера, похожи до такой степени, что у вас даже около уха имеется шрам, полученный Лахнером третьего дня во время бритья у полкового цирюльника. Странное дело! У вас, господин барон, такая же бородавка на руке, как и у Лахнера… Ну, да бросим эту комедию! Раз ты открылся Биндеру, то можешь открыться и мне. Ведь должны же мы знать, что означает весь этот маскарад. Ты подумай: мы – то есть Гаусвальд, Биндер, Ниммерфоль и я – дрожим за свою безопасность и даже жизнь и, главное, ничего не можем понять тут. Ведь не станешь же ты пускаться на такую опасную игру просто ради желания кого-то мистифицировать. Так в чем же дело?

– Милый Вестмайер, дружба отличается от равнодушия главным образом умением не задавать вопросов там, где на них не могут ответить, а верить – верить, что друг не сделает ничего бесчестного и не станет держать в тайне от своих приятелей то, что мог бы открыть им без всякого затруднения.

– И это – единственное объяснение, которое ты можешь дать нам?

– В данный момент да.

– Но скажи, являешься ли ты игрушкой в чужих руках или действуешь по собственной инициативе?

– Я не могу ответить на это, – произнес Лахнер.

– Хорошо! Но скажи, пожалуйста: находится ли твой маскарад в связи с путешествием на задке таинственной черной кареты?

– И на этот вопрос я тоже ответить не могу, не имею права.

– Теперь для меня ясно, что ты исполняешь чью-то волю, что ты – просто орудие в чужих руках. Но всякий, кто знает Лахнера, не усомнится, что это орудие не может служить для плохих целей. Что же, пока удовольствуемся и этим объяснением. Но за тебя я все-таки не спокоен.

– В этом ты прав: я сам не спокоен за свою судьбу. Хорошо, если мне удастся довести до конца эту опасную игру. Но если дело сорвется…