Книга Детская комната - Валентина Гоби

– Эй, он очень худой. И ты тоже.

– У тебя есть молоко?

– Жан, твоя дочь просит молоко!

– Да, там, за хлебом.

Мила думает: пройдет ли это? Поговорят ли они? Перестанут ли быть чужими? Возможно, они спросят, все ли в порядке. И она скажет: «Да, уже лучше». Позже они захотят узнать, как это было. Она попытается рассказать. Она будет говорить на языке, который выучила там и который им неизвестен, точно так же, как она не знала его до тех пор, пока не попала в лагерь. Она будет говорить: «Block, Blockhowa», она будет произносить: «Appell, Kommando, Kinderzimmer». А они будут сводить брови и не осмелятся перебить ее, для них это будут всего лишь наборы звуков, чистые фонемы, слетающие с ее уст и ни о чем им не говорящие. Безусловно, у них не будет образов для этих слов. Она будет вспоминать, что в Равенсбрюке образы приходили медленно, болезненно и придавали смысл лагерному языку. Им пришлось называть те вещи, которых раньше не существовало: Stück, Strafblock. И откуда они, сидя на кухне вокруг стола, могли бы взять эти образы?

Они говорят, что боялись за нее. Или точнее: «Ты нас напугала». На самом деле они испугались ее. То, что она видела, они не хотят ни видеть, ни слышать. Они говорят: «Мы тоже голодали, мы мерзли». Она понимает, что именно она должна вернуться в мир, в их мир, начать жить той жизнью, которую она оставила там, где они ее оставили. Как раньше, начищать воском стол. Как раньше, готовить на кухне. Как раньше, топить печь. Вставать в семь часов утра и, как раньше, идти в музыкальный магазин. Как раньше, штопать носки. Снова стать Сюзанной Ланглуа, отказаться от Милы. Избавиться от Равенсбрюка. Найти свободное место, с четкими контурами прошлой жизни, как должен будет найти свое место Матьё, если он когда-нибудь вернется. Другие не расступятся перед теми, кто будет возвращаться к мирной жизни, месяц за месяцем, преодолевая темноту. Она понимает, что будет носить в себе Равенсбрюк, как она вынашивала своего ребенка: одна и втайне.

Окружающие хотят об этом забыть, они хотят просто жить. И она день и ночь ухаживает за Сашей-Джеймсом, до тех пор пока врач не говорит твердо: «Ребенок слаб, но жить будет». Он будет жить. Наконец-то война, кажется, заканчивается. Это было 27 июля 1945 года.

Эпилог

Сюзанна Ланглуа опускает штору и садится в кресло. Она дрожащими руками открывает плотный конверт, раскладывает на столе серые кусочки бумаги, исписанные неровным почерком. На листочках загнуты углы, а карандаш почти стерся. За окном садится солнце.

Первый раз после войны она рассматривала эти листочки в один из ноябрьских вечеров 1965 года. Саше-Джеймсу тогда только исполнился двадцать один год. Его жизнь была уже у него в руках. Его история – пока еще нет.

Она постучалась в его комнату. Вошла, стол и пол были засыпаны раскрытыми партитурами, а Саша-Джеймс стоял на стуле и играл на воображаемой гитаре, I got a ticket to ride, I got a ticket to ride but she don’t care[125], светлая прядь волос упала ему на глаза. Она улыбнулась, ее сын еще мальчишка, и ее это радует. «Ты не хотел бы выключить музыку?» Он спрыгнул со стула, выключил и, запыхавшись, спросил: «Ну?» Она села на кровать и похлопала рукой рядом с собой. Он присоединился к матери. Она считает его красивым, у него высокий лоб, который сейчас блестит от пота, после игры на призрачной гитаре, голубые глаза, длинные загнутые ресницы. Она подумала: «Он даже не замечает несходства». Сын же смотрел на виниловую пластинку на проигрывателе, в нетерпении подергивая коленом. Сюзанна подумала: «Мой сын счастлив». Он повернулся к матери: «Что случилось?» Она протянула ему маленькое картонное удостоверение. Саша-Джеймс взял его, увидел на нем свою фотокарточку, которую сделали, когда он был в девятом или десятом классе: серьезный, безупречный пробор, воротник рубашки заправлен под шерстяной пуловер. «Что это такое, мама?» Справа от фотографии он прочитал свое имя: Делорм Саша-Джеймс. Делорм – фамилия его отца и та, которую его мать присоединяет к своей, Сюзанна Ланглуа-Делорм. Он начал читать дальше: дата рождения – 29 сентября 1944 года, адрес – улица Дагер, а потом дата интернирования – с 29 сентября 1944 года, период депортации – с 29 сентября 1944 года по 7 июня 1945 года. Он нахмурился и глянул на Сюзанну, которая тоже смотрела на удостоверение. В самом верху, над строкой «Министерство по делам ветеранов и жертв войны», Саша-Джеймс прочитал «Удостоверение политического ссыльного».

– Что это за штука?

– Оно твое.

– Как мое?

– Посмотри вот здесь. – Сюзанна указала ногтем на строку в удостоверении.

Саша-Джеймс прочитал:

– «Родился в Равенсбрюке, Германия». – Он засмеялся. – Я родился не в Равенсбрюке, я родился в Париже!

Она показала ему свое удостоверение. Он склонился над ним. Осенью 1944 года, в день, когда родился Саша-Джеймс, она была в Равенсбрюке.

– Нет, что это за история?

Сюзанна прикусила губу:

– Ты родился в Равенсбрюке.

Саша-Джеймс уставился на мать. Сквозь нее он увидел замученные тела, ему об этом рассказывали, но немного – ему это не нравилось. Он наложил на эту картину младенца; в это невозможно было поверить, это нельзя было себе представить. Он вытер лоб, вскочил с кровати и затряс головой, как собака, которая сушится. Он пытался избавиться от наваждения.

– Саша… – прошептала Сюзанна, она догадывалась, что вызывала у него в памяти жуткие образы, но это нужно было сделать, правда – это огромный камень.

Она рассказала все. О том, что не была его матерью, что его матерью была русская женщина, о ней она ничего не знала, знала лишь то, что она назвала его Сашей. Она нежно гладила сына по руке, в которой он до сих пор держал удостоверение. Рассказала, что потеряла своего ребенка, а Саша потерял свою мать. Что она взяла его и вернулась с ним во Францию. Она встала, подняла его подбородок и заставила посмотреть ей в глаза.

– Во Франции я встретила твоего отца. Я вышла замуж, он тебя усыновил.

– Да что ты такое рассказываешь… Что ты рассказываешь, мама?!

Саша-Джеймс медленно попятился, сбежал по лестнице и вошел в кабинет отца. Дверь стукнула о стену. Он стал посреди комнаты и спросил:

– Что мама такое рассказывает? Что она – не моя мать, что ты – не мой отец, что это за вздор?

Отец снял очки, поднялся с кресла, и тогда Саша-Джеймс вдруг тихо, почти без сил, сцепив зубы, произнес:

– Почему ты не сказал мне об этом раньше? Почему именно сейчас?

В кабинет вошла Сюзанна, с дрожащими губами, но прямой спиной, потому что ее сын должен иметь достоинство, он родился не от несчастья, ужаса и слабости, а в результате обдуманного и взвешенного решения и от безупречной любви.