Книга Китаист - Елена Чижова

Он прислушивался, ожидая энергичных возражений. Но, к его удивлению, аудитория молчала. «Надо ж как повернули! Ничего не скажешь, профессионально работают», – он восхитился дальновидностью дезинформаторов, ребят из отдела «Д».

– А какова степень личного участия Лаврентия Берии? – вопрос поступил из первого ряда. Судя по акценту, его задал профессор Бонч-Бруевич, тот самый въедливый поляк.

– В настоящее время я пишу монографию, основанную на чисто архивных материалах, – Нагой говорил веско и негромко, как подобает истинному триумфатору. – И уже теперь вправе утверждать: самая прямая. Больше того, я склоняюсь к мнению, что именно Берия, чья деятельность заслуженно осуждена XXI съездом КПСС, стоял во главе заговора.

– Замечательно! Осталось доказать, что именно Берия, а не Сталин подписал договор тридцать восьмого года, – неугомонный поляк не сдавался.

– Начнем с того, что упомянутый вами договор – фальшивка, – профессор Нагой улыбнулся терпеливо: как учитель, отвечающий на вопрос нерадивого ученика.

– Не вижу смысл убить Сталина, если не менять дальнейшая политика! – худенький польский профессор сжал кулак, будто взялся за эфес невидимой шпаги.

– Это если судить с либеральной точки зрения, – Нагой усмехнулся уголком рта. – Но в том-то и дело, что советская душа рассуждает иначе: патриотизм не поддается рационализации. Не об этом ли так вдохновенно и образно говорил наш коллега профессор Пейн?

Все посмотрели на англичанина, который озирался растерянно, даже привстал с места, будто намереваясь что-то сказать.

– Какой договор? – пользуясь повисшей паузой, он склонился к Гансу.

– Договор? А… Вопщем, энкаведе с гестапо. «Как… с гестапо?» – либо ослышался, либо Ганс, увлеченный острой дискуссией, ляпнул что-то не то. Профессор между тем продолжил:

– Приведу еще одно… нет, не доказательство. Как известно, история не имеет сослагательного наклонения…

Тут он заметил: Нагой смотрит прямо на него. В студенческие годы это не предвещало ничего хорошего. Пристальный взгляд предназначался тем, кто слушает невнимательно. Профессор не делал замечаний – просто наводил взгляд. Будто, готовясь устроить ослушнику аутодафе, пригвождал к позорному столбу. Борясь с желанием встать и как-то оправдаться: «Простите, Лаврентий Ерусланович, я слушаю, слушаю», – он всеми силами вжался в откидное кресло.

– Скорее, частное соображение: представьте, что дело происходило не у нас, а в Ставке фюрера. Не Сталин, а Гитлер пал жертвой покушения. Изменилась бы в этом случае национальная политика прежней Германии и, как следствие, новой России?

– Думаю, нет, – профессор Бонч-Бруевич заговорил серьезно. – По действующему на тот момент закону преемником Гитлера стал бы Геринг. Все остальные – Гиммлер, Геббельс и прочие – остались бы у власти. Учитывая, что их сознание сформировала нацистская идеология, большинство русских и, конечно, польских интеллигентов, оставшихся на оккупированной территории, так и так погибли бы в лагерях. Как в свое время гибла оппозиционная немецкая интеллигенция – так называемые национал-предатели.

– А вы, – докладчик обернулся к модератору, – вы что скажете, уважаемый профессор Шварц?

– Лично я не стал бы смешивать эти две проблемы. Гибель интеллигенции – социальный эксцесс. Такого рода неприятности случались и в Советском Союзе, иными словами, они возможны и в рамках интернациональной идеологии. Возвращаясь к национальной политике, в частности к еврейскому вопросу… Тут уж я… – Шварц развел руками, точно предоставил евреев их собственной судьбе.

– А позвольте-ка вам напомнить, – глаза Нагого блеснули. – В своем блестящем пленарном докладе вы упомянули послевоенный лозунг: «Еврей, проливший кровь за рейх – наш духовный брат!» Его выдвинул тот же самый человек, который всей своей долгой научной практикой доказывал нечто прямо противоположное. Не это ли наивернейшее доказательство: партийная идеология – не догма.

«Не догма. – Он смотрел на докладчика, чувствуя, как слабеют руки. – Геннадий Лукич тоже говорил. Значит… Что-то изменилось. Или вот-вот изменится…»

Люба – сколько раз его сестра повторяла: я верю, что доживу до благотворных перемен. А Вера в ответ, насмешливо: «Надеешься, что советская власть – того? Не надейся. Мой говорит (это простецкое „мой“, которым она обозначала мужа-комсомольца, его особенно бесило) – это говно навечно. На внуков хватит – хлебать большими ложками». Мама вздыхала: «Не ссорьтесь, девочки. Бог с ними, с переменами. Лишь бы не было войны…»

По спине побежали токи – будто его, со всеми надеждами и сомнениями, подключили к источнику электропитания. То, что вестником выступил не кто-нибудь, а именно Нагой, означало: непонятные, но, безусловно, благотворные перемены одобрены сверху. От себя, без одобрения начальства, этот фат не сказал бы и «здрасьте».

– Время, но не то, к которому мы привыкли: часы, минуты, секунды. Великое время истории, – голос докладчика креп, точно беркут, расправляющий затекшие крылья, – когда народ сосредотачивается, сводит малые силы каждого отдельного человека в великий всепобеждающий кулак, чтобы в одну решающую минуту развернуть поезд истории в другую сторону…

Тут у него засвербило в переносице. Он потер, но эта энергичная мера не помогла – наружу, из самых глубин лобных пазух рвался неудержимый чих. Торопясь упредить и обезвредить, он полез в карман за платком и, зажав крылья носа – слава богу, вовремя! – пустил короткий бессильный залп, будто пальнул холостым.

Похоже, профессор Шварц согласился с доводами своего советского коллеги. Его золотые очки поблескивали довольно:

– Позвольте от вашего имени поблагодарить профессора Нагого за его, не побоюсь этого слова, сенсационный доклад. Полагаю, он будет иметь далеко идущие последствия. Как для СССР, так и для России, – профессор Шварц свел ладони в первом, почти неслышном хлопке. Аудитория откликнулась рваными аплодисментами – то в одном углу, то в другом, но уже через мгновение они перешли в сплошную овацию.

Дождавшись, пока фонтан энтузиазма иссякнет, модератор закрыл утреннее заседание:

– Перерыв, короче. Пора жрать.

Грубая нем-русская фраза несколько сбила впечатление, словно бросила тень на будущие перемены к лучшему. Он смотрел, как советская делегация, поднявшись одновременно, по-солдатски, двинулась к выходу. Наши держались спаянной группой. «Не ленинградцы, скорей всего, москвичи. В Москве всё узнают раньше…»

– Простите… Ферцайн зи! Извини, типа… – умножая извинения на всех заявленных на конференции языках, он пробирался поближе: послушать, о чем они меж собой говорят.

– Кофе плеснут, ага, с печенькой – и на том данке шён, – высокий седоватый человек обращался к другому дубоватому пиджаку.

– Не хавать приехали! – тот, помоложе и светловолосый, пропустил старшего коллегу вперед, вежливо придержав дверь. – Вечером в кабак. Там и оттянемся.

– Нагой – а? Шикарно им вставил! Меня и то проштырило… – третий походил на доцента провинциального вуза.