Книга Мотылек - Кэтрин Куксон

Уотерз ничего не сказал. Когда Роберт направился к двери, он вышел вместе с ним, прошел за ним через людскую и во двор. Там, где на торчавшем из стены кронштейне висел еще не потушенный фонарь и было светло, он остановился и также, не говоря ни слова, уставился на Роберта. Тот положил ему на плечо руку и сказал:

— Послушайте, все обойдется, худшее уже позади. Не забивайте себе голову, что будет утром или вообще завтра. — Он посмотрел на небо. — То, что вы сказали доктору, повторите снова. Последний раз вы видели хозяина в столовой, после того как он поел. И еще, да, он много пил. Все. А теперь спокойной ночи и ступайте поспите. — Он уже двинулся к конюшне, но еще раз обернулся на старика и произнес: — Я так мыслю, что с этого времени всем здесь полегче будет жить.

Дейв Уотерз опять не произнес ни слова, только стоял и смотрел вслед человеку, которого невзлюбил с первого взгляда. Он мысленно относил его к городским выскочкам, которым никогда не управиться с таким домом и таким хозяйством, как это, даже в том состоянии, в каком оно сейчас пребывает, и которого не продержали бы и двух минут в доме, каким он был в свое время. Дейв отметил это с самого начала — у Роберта нет подобающего почтения к своим хозяевам. Он достаточно вежлив, это правда, но за его вежливостью скрывается надменность или высокомерие, называйте как хотите, а ведь кому не известно, что надменность или высокомерие — это прерогатива людей из высшего общества и куда это может завести того, кто всю жизнь работал на них. Во всяком случае, такое поведение называется нахальством или даже наглостью. Конечно, не скажешь, чтобы он держался развязно или нагло разговаривал, потому что никогда не пытается важничать. И все равно, есть в нем что-то такое, что требует к себе отношения, на которое нет у него права, предполагаемого положением человека в жизни.

Но здесь сегодня он взял верх. Да, это правда, он спас его шею от веревки. Дейв знал, как знал Брэдли, что тут никакой не несчастный случай и что хозяин свалился со скалы не по неосторожности. Когда они расцепились и когда он отпустил хозяина, тот качнулся к краю скалы и ему ничего не стоило протянуть руки и удержать его от падения, и он протянул руки, но не для того, чтобы удержать хозяина, а для того, чтобы столкнуть его вниз. Дейв теперь отчетливо понимал, что сделал это не только защищая любимую мисс, но и мстя за целую жизнь, потраченную на службу неблагодарному человеку, от которого ни разу не слышал доброго слова, ни одного слова благодарности, и вот теперь он на всю оставшуюся жизнь попал в зависимость от выскочки Брэдли, опасаясь, что тот в подпитии проговорится. А он пьет — вспомните, как он часто таскается в «Булл», стоит только выпасть свободному времени. Одно дело раболепствовать перед тем, кто принадлежит к высшему сословию, потому что так полагается, и совсем другое — вести себя таким же образом по отношению к человеку, который ниже по своему положению. Дейву будет очень трудно такое переносить. И вообще, он просто не представлял себе, как сможет теперь жить.

А что, если этот человек станет требовать деньги? От этой мысли Уотерз схватился за голову, повернулся и закрыл за собой дверь.

3

На следующий день приходили полицейские, потом было вскрытие, и коронер констатировал смерть в результате несчастного случая. Так написали в газетах, но многие говорили, что нужно было бы приписать: «поскольку пострадавший был мертвецки пьян». Хозяин трактира в Лэмсли заявил, что мистер Торман уже лыка не вязал, когда в день своей гибели зашел в заведение, и что Билли не хотел отпускать ему спиртное, но что поделаешь, это же был джентльмен!

На похоронах были все, кому положено и кто имел положение в обществе. Кортеж был импозантный, хотя и не столь изысканный, как можно было бы ожидать, но все же за катафалком следовали восемь черных карет, а за ними известное число частных экипажей, пассажиры которых в своем большинстве после похорон вернулись в дом, чтобы поприсутствовать на поминках.

Но теперь в пять часов дня на подъездной дорожке оставался только один экипаж. Он принадлежал леди Эмили Клинтон-Смит и ее мужу Грегори. Никому и никогда не приходило в голову обращаться к этой паре «сэр Грегори и леди Эмили», первой называли леди Эмили, и она во всех отношениях была первой, что и демонстрировала сейчас в гостиной. Она сидела, смотрела на троих молодых людей и молодую женщину, которые располагались напротив нее, и говорила не останавливаясь вот уже больше получаса.

Глядя на женщину, которую она привыкла называть тетушкой, но обращаться к которой следовало с титулом, потому что это звучало с большим уважением и потому что она не принадлежала к их семье, Агнес думала о том, что братья сидят, притихшие как мыши, завороженные лицом, на которое было наложено такое количество косметики, что можно было подумать, будто мышцы к нему приклеены, двигались только глазные яблоки и губы, причем от верхней губы к носу устремлялись мириады морщинок, а от нижней столько же сбегалось к шее.

Сколько ей лет? Под восемьдесят или даже больше. Агнес припомнила слова матери, что никому не известно, когда родилась тетушка Клинтон, и никто не набирался смелости спросить. Она была устрашающая женщина, и сказать, чтобы ее любили, было нельзя, но и активно не любить ее тоже было невозможно. Она была королева сплетни, и любимым ее занятием было создавать или уничтожать репутации. Это была ее профессия. За последние полчаса она уже успела замарать несколько репутаций и сделала это таким образом, что можно было бы повеселиться, если бы только кто-нибудь осмелился на такое святотатство. Дело в том, что все свои высказывания она подкрепляла обращением к мужу, который был глух как пень: «Так ведь, Грегори? Пэдди Шемон поставил все, что было у него в доме, верно? И когда у него уже ничего не осталось, он поставил свою горничную. Ты помнишь, Грегори? Он поставил горничную, верно? По крайней мере, на время, пока не кончится ее контракт. Мы тогда только-только обручились, помнишь, и ведь девочка не возражала. Боже мой! Чего только не было».

Агнес расслышала сдавленный смешок. Это был Арнольд. Ее тоже разбирал смех: какое удовольствие получить такое легкое отвлечение после пяти дней сплошного кошмара, свою роль в котором играла и она, впрочем, свою роль играли все, кроме той, вокруг которой и бушевали страсти, — Милли, потому что с тех пор, как тогда на кухне она произнесла несколько слов, она не открывала рта. Казалось, ее мозг замкнулся на замок, и не только в отношении происшествия, но и всей жизни вообще. Она ела, она спала, она беспрекословно делала все, что ей говорили, но молчала, молчала, как в рот набрала воды.

Агнес не стала вызывать доктора Миллера, чтобы он посмотрел ее, он мог просто, как дважды два четыре, вычислить все. Потом, попозже, если ее состояние не изменится, она обратится к нему.

Леди Эмили продолжала без умолку:

— Какие нервы, канаты, а не нервы. Нахальная дальше некуда. Я познакомилась с ней в этой самой комнате, она тогда сидела тут с Кейт, вашей матушкой, ну вы знаете. Здесь-то она и встретила Джерри Бендикера и начала осаду — она всегда чувствовала, где пахнет деньгами. С самого начала была продажной сукой. Они с вашей матушкой были подруги, но такие непохожие, буквально мел с сыром. Ты тогда под стол пешком ходил. — Она указала на Роланда, потом передумала. — Нет, ты не тот. Это был ты — или не ты, Арнольд? Да, это был ты. Но она не взяла Бендикера на крючок и на пять минут, пока не начала свои игры с Регги. Правильно я говорю, Грегори? Я тебя спрашиваю, так это было? — Эти слова она буквально прокричала, и старик, потянувшись к ней всем телом, спросил: