Книга Фантазерка - Наталья Нестерова

Сказать, что Оля была влюблена в Лешу, значит ничего не сказать. Это была не страсть, а настоящая болезнь, лишившая Олю любых мыслей, кроме грез о Леше, отбившая всякую активность, не направленную на встречу с женихом. Днями Оля валялась на диване, слушала сентиментальные (и, откровенно говоря, пошловатые) песни, крутившиеся по кругу. К вечеру поднималась, долго и тщательно красилась, напяливала мой наряд (вначале спрашивала разрешение, а потом брала без спроса) и ехала на свидание к Леше. По воскресеньям свидание начиналось в полдень.

Меня Оля нервировала и раздражала, как мелкий камушек в ботинке.

– Может она пол подмести и картошку к ужину почистить? — зло спрашивала я маму.

– Не придирайся к Оле, — отвечала мама. — Видишь, девушка не в себе.

– Но она совершенно в себе, когда трескает приготовленный тобой обед. А посуду за собой помыть любовь не позволяет?

Мама все прощала Оле-нахлебнице, потому что Оля расписывала свою любовь весьма трогательно:

– Все время думаю о нем и только о нем. Мечтаю, картинки мысленно рисую, прямо как кино. Мы с Лешей на море, или в лесу, или гуляем. Я с ним постоянно разговариваю про себя. Не могу без него! Совсем! Мне нужно, чтобы он каждую секунду был рядом. Умираю без него! Так чувствую: Леша рядом — я живая, нет Леши — умираю. На все могу пойти, чтобы только не отлипать от него.

Она и не отлипала. Видела я их вместе: Оля спрутом повисла на его руке, голова поднята, губы просят поцелуя. Леша стесняется, но целует, дрожит вожделенно. Оля еще и еще требует, не видит ничего вокруг, ее не интересует, что люди подумают.

Леша извиняется:

– Оль, я же в форме. Погоди, сейчас в скверик уйдем.

Ничего особенного Леша из себя не представлял. Рост и интеллект средние, манеры и повадки провинциальные. Уголки рта у него были чуть задраны вверх, поэтому выражение лица — клоунское, но доброе. Часто улыбается. Улыбка замечательная — недалекого парня, славного, но туповатого.

Примерно за неделю до Олиного отъезда я не выдержала и устроила ей разнос. Пришла днем из института, Оля на диване в позе покойницы, умершей в счастливую минуту: лежит на спине, глаза в потолок, блаженная гримаса. Магнитофон стенает: «Мы с тобо-ой два берега у одно-ой реки…»

«Покойница» повернула ко мне голову и слабо спросила:

– Настя, ты пришла?

– Нет, мой призрак прибыл. Чтобы спросить: у тебя совесть есть?

– Что?

– Валяешься на диване, а в раковине гора немытой посуды. Барыня? Мы обязаны тебя обслуживать? Хорошо устроилась. Можно подумать, что ты не из Петрозаводска прибыла, а прямо из Вестминстерского дворца. Принцесса! Особа королевских кровей.

– А?

– Два! Сядь, когда с тобой разговаривают!

Оля опустила ноги на пол. Смотрела на меня недоуменно, точно я говорю о чем-то отношения к ней не имеющем, вроде движения планет.

– Никогда не приходило в голову, — зло спросила я, — что если ты живешь у людей, то неплохо было бы по мелочи отблагодарить за гостеприимство? Пропылесосить полы, окна помыть, в магазин сходить, ужин приготовить?

Моя сестра, Олина подруга, так и поступала, когда приезжала. После визитов кузины наша квартира сверкала. Хотя мы всячески журили Машу — лучше бы в музей сходила, — в глубине души были очень ей благодарны.

Про музеи я и вспомнила, распекая Олю.

– Можно понять, если бы в музеях ты свой культурный уровень повышала. Который не выше плинтуса, — не без ехидства подчеркнула я. — Но ты целыми днями проминаешь диван. Мечтаешь! Грезишь о занюханном курсанте!

– Ты про моего Лешу?

– Эпитет «занюханный» отменяется. Извини, забудь.

– Настя, что мне надо сделать?

– По пунктам, доходчиво, для особо умных, читай — тупоголовых.

– Что читай? Я книжки не очень люблю.

– Заметно. Итак, по пунктам. Первое. Мой за собой посуду и выбрасывай в мусор ватные тампоны, которыми макияж смываешь. Каждое утро в ванной груда этой мерзости. Почему мы должны за тобой убирать? Второе. Перед уходом складывай свое белье в чемодан, а не разбрасывай по стульям. Лицезреть твое исподнее никакого удовольствия.

– Я так волнуюсь перед встречей с Лешей.

– Не оправдание. Твоя мавританская страсть еще не повод нам с мамой твои трусы и лифчики собирать.

– Но ведь у вас нет мужчин, твой папа умер.

У меня перехватило дыхание. Идиотка Оля смерть моего отца рассматривает как индульгенцию на женское неряшество.

– Ой, Настя! Ты чего покраснела?

Несколько минут назад я мысленно подбирала слова, чтобы деликатно сказать Оле по поводу пользования моими нарядами, но тут отбросила хорошие манеры.

– Последнее и главное! Я тебе больше не разрешаю брать мою одежду! Поняла? Тебя к элементарному не приучили — носила чужую вещь, верни выстиранной, а не воняющей твоим пролетарским потом.

– Но у вас стиральная машина автоматическая.

– Наша машина не про тебя куплена. Голубые джинсы! Новенькие, я их берегла. А ты вчера напялила, теперь они в зелени. Леша тебя по траве кувыркал? Иди ты со своим Лешей, со своей любовью знаешь куда?

Новые, испорченные джинсы были главной причиной моего гнева. Но и оправдание имелось: тогда, пятнадцать лет назад, мы жили на мою стипендию и маленькую мамину зарплату. За стильные джинсы можно было душу дьяволу продать. И Оле я выдала, во-первых, что она заслуживала, во-вторых, что заслуживала, но в «культурном» состоянии духа мною не было бы озвучено, плюс, в-третьих, совершенно лишние проклятия ее родителям и всем предыдущим предкам, не сумевшим привить Оле разумные правила чистоплотности и общежития.

– Если бы не моя сестра Маша, я показала бы тебе на порог! — орала я.

– А что на пороге? — спросила Оля, заглядывая в прихожую.

Свет не видывал такой дуры. Как Маша с ней дружит?

Двоюродная сестра была бы мне роднее всех родных, даже будь они в наличии. Машку я обожаю с пеленок, она мой кумир, недостижимый идеал, моя радость и мечта. Постоянная мечта об общении как желании счастья. Мы редко видимся, но подолгу, на каникулах, и практически не ссоримся, хотя дружбу с другими девочками я выдерживала не более трех дней. Они становились скучными, о чем я прямо заявляла. С Машей не скучно, потому что ласковое солнышко никогда не надоедает. Утром проснешься — и хочется солнышка.

Напуганная приступом моего бешенства, Оля отправилась мыть посуду. И кокнула мамину любимую чашку, папин подарок. Я онемела. Слова кончились. В глаз ей, что ли, заехать? Но девица на голову меня выше и значительно крупнее.

Мою немоту Оля восприняла как извинение или отступление. Или — как нечто иное, черт разобрал бы, что творилось в голове этой влюбленной дурынды. Но она попросила: