Книга Предать - значит любить - Светлана Лубенец

Задрав голову, Катя посмотрела на круглые часы, висящие над головой, и еще раз сверилась с расписанием. До прибытия поезда, если он, конечно, не опоздает, оставалось минут двадцать. Начал накрапывать мелкий дождик, пробил дымовую завесу, и сразу стало легче дышать. Но мокнуть не хотелось, и Катя прошла в здание вокзала. На поставленных рядами скамейках народу было мало. Она выбрала место у окна и уставилась на перрон, на котором, нахохлившись, мокли два воробья. Катя всерьез задумалась о неприкаянной птичьей жизни и оторвала взгляд от воробьиной парочки только тогда, когда рядом заплакал ребенок. Катя повернула голову и увидела малыша. Его красное, напряженное личико выглядывало из старенького байкового одеяльца, в которое ребенок был довольно небрежно завернут. Малыш широко раскрывал ротик с крохотными розовыми губками, жмурил глазки со смешными редкими ресничками и чего-то настойчиво требовал. Катя не могла отвести от ребенка глаз. У нее ведь мог быть свой ребенок, такой же крохотный и уморительный, если бы не Славочка...

Чьи-то руки, нестерпимо тонкие, поправили одеяльце у личика ребенка и стали его укачивать. Малыш еще несколько раз крикнул и затих. Маленькие веки разгладились, и Катя увидела, что реснички не такие уж редкие и даже длинные, а ротик смешно изогнут розовой подковкой. Ей не приходило в голову взглянуть на женщину, укачивающую ребенка. Она, как зачарованная, следила за мерными передвижениями маленького личика.

– Милый, да? – услышала она хрипловатый женский голос, но глаз на говорившую так и не подняла, только улыбнулась и ответила:

– Очень...

– Свои-то есть?

Катя удивилась, что не раздражается вопросом, честно сказала:

– Выкидыш был. Не получилось...

– А хочешь подержать? – не унималась женщина. – Я пока до туалета дойду. А то с ребенком – ну никак...

– Конечно, – тут же согласилась Катя и протянула руки к малышу.

Его маленькое, тяжеленькое тельце тут же уютно устроилось в ее руках. Маленький ротик зевнул, потом причмокнул и опять сложился в подковку. Катя так и не удосужилась посмотреть на ту, которая сунула ей ребенка, потому что ей очень захотелось спеть малышу колыбельную про медвежат, которую она выучила, ожидая рождения своего малыша. Она даже прошептала несколько строк, пристально вглядываясь в маленькое личико. Катя настолько была поглощена ребенком, что не подумала проследить за его матерью. Она очень удивилась бы, если бы увидела, что женщина вовсе не пошла к туалету, а стоит в дверях здания вокзала и нервно кусает губы.

– Нет, не могу... – опять услышала возле себя Катя и огорчилась, что женщина так скоро вернулась.

– Можно я подержу его еще немножко? – попросила она.

– Да держи... Жалко, что ли...

Катя счастливо улыбнулась, продолжая покачивать малыша.

– Слушай... – опять начала женщина, – а возьми его совсем...

– Как это – совсем? – спросила Катя, не улавливая подлинного смысла вопроса и потому продолжая бессмысленно улыбаться.

– Совсем – это и есть совсем... Я тебе его могу... отдать... доверить... Вижу, что не бросишь...

Только тут до Кати наконец дошел смысл сказанного, и грудь пронзила такая острая боль, что она чуть не выронила малыша, потом еще крепче прижала его к себе и, наконец, подняла на говорившую глаза. Рядом с ней сидела маленькая и очень худая женщина. Чрезмерно худая, по-страшному.

– Вы шутите? – только и смогла проговорить Катя.

– Какие уж тут шутки? – некрасиво кривя бескровные губы, отозвалась та. – Ты посмотри на меня повнимательней.

Катя не могла не повиноваться. Она еще раз скользнула взглядом по женскому лицу и ужаснулась. Глаза матери тонули в коричневых кругах, на высоком прозрачном лбу выступили бисеринки пота. Кожа ввалившихся щек была тусклой и сухой. Тонкая жилистая шея казалась высунувшейся из старенького бурого пальтеца.

– Болею я. Думаю, протяну недолго. Врачи ничего хорошего не обещают... и вылечить... не могут. Гришенькин папаша исчез бесследно, как только я начала худеть и дурнеть не по дням, а по часам. Я решила уехать в деревню к матери, там, у сестры, своих детишек – мал мала меньше, а я еще лишний рот привезу. Сама-то... помру... а вот Гришенька... А ты не бросишь, я же вижу! – Женщина впилась исхудавшими пальцами в Катино плечо и заговорила быстро, горячо: – Я хотела просто оставить тебе его и уйти, но не смогла. Надо по-хорошему. Я его никогда не бросила бы, если бы... Мне ведь даже держать его тяжело... И молока в груди давно нет, и с деньгами плохо! Возьми Гришеньку вместо своего! Будто не было у тебя выкидыша! Ему всего четыре месяца! Он еще ничего не понимает, а потому, когда подрастет, будет тебя настоящей матерью считать!

– Нет, ну как же... – с ужасом проговорила Катя, но женщина перебила ее вопросом:

– Как тебя зовут?

– Катей...

– Возьми Гришеньку, Катя! А я за тебя молиться буду... за вас... Сколько мне времени отпущено, столько и буду!

Катя мало полагалась на силу молитв, но отдавать Гришеньку ей и самой не хотелось. Его маленькое тельце уже согрело ее своим теплом, да и руки, казалось, навеки приросли к чужому ребенку.

– Я тебе не буду его метрику отдавать... Чтобы у него все заново было... Скажешь, что... на вокзале... нашла... Или не нашла... Можешь как было рассказать... Или по-другому... Это ведь все равно...

Из черных глаз незнакомки полились слезы. Катя протянула ей Гришеньку, но женщина, покачав головой, загородилась прозрачными руками, поднялась со скамейки и быстро пошла к выходу из здания. Катя осталась с малышом на руках.

Потом пришел поезд, который привез посылку для Катиной семьи и увез ее дальше. Потом пришел другой поезд. На нем уехала в деревню мать Гришеньки. А Катя все сидела на скамейке с мирно посапывающим ребенком. И только тогда, когда Гришенька проснулся и раскричался, настойчиво чего-то требуя, и никак не мог уняться, Катя наконец поднялась с вокзальной скамьи и понесла ребенка домой.

* * *

Родители долго уговаривали Катю отдать Гришеньку в дом ребенка. Она отказывалась наотрез. Отец злился, что малыш не дает ему спать и он уходит на завод с песком в глазах и ломотой в спине. Людмилке не нравился запах пеленок, которым скоро пропиталась вся их тесная комната. Соседи тоже были очень недовольны новым беспокойным жильцом. Надежда Ивановна однажды привела в дом представителей органов опеки, которые принялись убеждать Катю, что ей, молодой вдове, не имеет никакого смысла усыновлять подкинутого ребенка, поскольку она вполне может выйти замуж и нарожать своих детей. А новый муж может невзлюбить чужого ребенка, и ребенок в такой нездоровой атмосфере сделается невыносимым для Кати.

Уговорить Катю было невозможно, но она понимала, что не имеет никакого права создавать проблемы семье, а потому вспомнила о предложении Виталия Эдуардовича, которое он сделал ей на поминках. Катя завернула Гришеньку в то же старенькое одеяльце, которое почти целиком скрывалось в новом белом пододеяльничке, взяла с собой бутылочку с кефиром и отправилась в больницу к Кривицкому. Виталий Эдуардович, разумеется, был на операции, но молоденькая медсестричка узнала в Кате бывшую невестку главного врача и проводила в его комнату при больнице.