Книга 33. В плену темноты - Гектор Тобар

В другой проповеди Энрикес поведал им о том, как Христос взял пять хлебов и две рыбины и, приумножив их, накормил пять тысяч страждущих. Затем он первым стал читать молитву, прося Господа растянуть их жалкие съестные припасы как можно дольше, потому что скоро они должны иссякнуть.

«Пастор молился о приумножении еды, – говорил впоследствии Марио Сепульведа, – а потом я увидел, как один из los niños подошел к шкафчику и заглянул внутрь, словно проверяя, не прибавилось ли там еды».

Но вместо этого с каждым разом обнаруживалось, что еды остается все меньше и меньше. Шахтеры начали рыскать по углам, выискивая все, что могло бы сгодиться в пищу. Йонни Барриос, человек, который не смог уберечь припасы от нападения голодных мужчин в день катастрофы, заметил, как один из шахтеров подобрал выброшенную жестянку из-под консервированного тунца, сунул палец внутрь, провел им по стенкам, а потом принялся жадно облизывать его. Йонни еще ни разу в жизни не видел, чтобы хорошо оплачиваемый работник опустился до такого состояния. Другие повадились рыться в мусорных корзинах и, находя обрывки апельсиновой кожуры, тщательно вытирали их и съедали. Сам Йонни не побрезговал гнилой грушей. «Она показалась мне необыкновенно вкусной. Я был жутко голоден». Виктор доел надкусанный фрукт, обнаруженный им в мусоре, и 11 августа, в среду, сделал запись об этом в своем дневнике, вспоминая, как часто ему приходилось видеть распоследних бедняков в Копьяпо, роющихся на свалках в поисках съестного: «Но мы не обращали на них внимания. Люди думают, что уж с ними-то такого никогда не случится, а теперь взгляните на меня, доедающего кожуру, мусор и все остальное, что только можно». Карлос Мамани, эмигрант из Боливии, тщательно обшаривал землю в поисках живности – букашек или червяков. Заметив их, он ловил их и поедал. Но, точно так же, как под землей не водятся бабочки, в шахте не встретишь и гусеницу с жуком.

С каждым днем шахтеры слабели и им становилось все труднее подниматься или спускаться по Пандусу под наклоном десять процентов, и ощущение физической немощи и усталости лишь усугублялось по мере того, как вокруг Убежища постепенно скапливалась вода, текущая сверху, от буров, которые пытаются пробиться к ним. Вода впитывалась в породу, отчего та превращалась в грязь, в которой вязли сапоги шахтеров и прокручивались, скользя, колеса машин, когда люди пытались завести их и тронуться с места. Несколько горняков с помощью фронтального погрузчика попробовали соорудить нечто вроде земляной дамбы, но вода быстро размыла ее. Марио Сепульведа бездумно бродил взад и вперед по вязкой жиже, без рубашки, покрытый копотью, и на лице его читались смятение и беспокойство. Вот он умолк, обрывая разговор, в котором только что участвовал, и шахтеры недоуменно поглядели ему вслед: он уходит один, и щеки его покрывает густая черная щетина под стать темному ежику волос на голове. Марио поднялся к лагерю механиков на отметке 190 и принялся рассказывать им о том, какие чувства испытывает и какой это стыд и позор, что ему суждено умереть здесь, а те в ответ попытались приободрить его. Вернувшись в Убежище, Сепульведа забылся беспокойным сном. Виктор Сеговия слышал, как он разговаривал во сне, то и дело выкрикивая имя своего сына Франсиско: «Зрелище было жалким: взрослый мужчина средних лет, который настолько соскучился по сыну, что зовет его во сне». Но тут Марио проснулся, мрачный и подавленный. Обычно Перри не лез за словом в карман, но сейчас он не знал, что сказать.

* * *

Замурованные шахтеры обратили внимание, что Карлос Мамани хранит угрюмое молчание, забившись в дальний уголок Убежища. Бывали дни, когда он не произносил ни слова. Вокруг него спали двадцать или около того мужчин, и то, что молодой человек с резкими индейскими чертами надолго впадал в болезненную апатию, вызывало у них глубокое беспокойство и тягостные подозрения. А Карлосу было просто страшно. Он пребывал в смятении. В первый же свой день на руднике он оказался в западне, а все эти люди или хорошо знали друг друга, или приходились друг другу родственниками. Они пугали его своими бесконечными спорами о том, спасут их или нет, а если не спасут, то кто в этом виноват: «Я просто не знал, кому из них можно доверять».

Но тут Марио Сепульведа, тот самый, что бесцельно бродил по руднику, поддавшись всеобщей апатии, встрепенулся и долгим и пристальным взглядом уставился на аймара. Сознавая, что его слушают все, кто находится в Убежище или рядом с ним, он выпрямился во весь рост и обратился к boliviano[22]: «Здесь, внизу, ты – такой же чилиец, как и все мы», – провозгласил он. Многие работяги в Чили презирали и недолюбливали боливийцев точно так же, как рабочий люд в других странах презрительно относился к чужакам, и все знают, что быть боливийцем в Чили нелегко. «Ты для всех нас – друг и брат», – продолжал Марио. Шахтеры встретили его слова дружными аплодисментами, а кое-кто даже утер слезы, потому что это – правда. Им всем предстояло вместе выжить или умереть, и такой участи не заслуживает ни одно живое существо, даже боливиец. Карлос тайком наблюдал, как мужчины долгими часами играют в домино, и теперь они пригласили его присоединиться. Но, поскольку правил он не знал, им пришлось сначала научить его. Игра оказалась достаточно простой – двадцать восемь костяшек, которые надо подбирать по числу очков, и так далее и тому подобное – в общем, ничего сложного, и Карлос быстро освоился. Он уже знал, что за этими бесконечными партиями время бежит быстрее, а темнота кажется не такой пугающей. После нескольких партий он впервые выиграл. А потом еще раз и еще. Вскоре он стал чемпионом.

– Он выиграл? Опять? Кто научил этого боливийца играть?

В Чили у друзей – настоящих друзей – принято подтрунивать друг над другом. Это называется echàndole la talla, что в примерном переводе означает «снять мерку». Умение посмеяться над кем-либо, не устроив драки, ценилось очень высоко, и Виктор Замора преуспел в этом искусстве. Именно этим и объясняется факт, что на Виктора больше никто не сердился, хотя именно он возглавил налет на ящик со съестными припасами и благодаря ему грызущее их чувство голода сильнее, чем могло бы быть. В любой момент Виктор мог заставить одну половину шахтеров в Убежище смеяться над другой. «Нет, вы только посмотрите на Марио Гомеса с его деревяшкой! Как он выслушивает стены! – мог сказать он. – Ну что, бур уже близко? С какой стороны он идет? Ухо он тебе не просверлит?» А потом Виктор мог вскочить и забавно передразнить Марио, тыкаясь носом в стены, словно лабрадор-ретривер. Иногда, если Гомес на его подначки не реагировал, Замора выставлял перед собой ладонь с тремя пальцами – и шахтеры, разумеется, прекрасно понимали, кого он имел в виду – калеку с изуродованной пятерней, – но в тот момент это казалось им очень смешным. Отсюда! Нет, отсюда! Он уже близко! Шуточки Заморы над Гомесом были настолько удачными, что мужчины повторяли их и смеялись еще несколько дней спустя.

В конце концов, чтобы Карлоса Мамани окончательно приняли как своего, Марио Сепульведа решил слегка подшутить и над ним, выбрав предметом подтрунивания то, что отличало аймара от прочих.

– Мамани, на твоем месте я бы молился, чтобы нас нашли. Потому что, если этого не случится, мы съедим тебя первого, потому что ты – боливиец.