Книга Глориана; или Королева, не вкусившая радостей плоти - Майкл Муркок

– Я разумел ровню. Я-то думал, Монфалькон чувствует собрата по художеству, реалиста. Луд, я ошарашен. Он нуль, жалкий циник на минеральных водах!

Лудли счел, что уловил причину сего.

– Он не заплатил, вот оно что, капитан? Он всегда… – Он был упрежден кошельком, вдавленным Квайром в его ладонь. – Ага, спасибо.

– Все сие время я был убежден, что он понимает природу моей игры. Он не ценит искусности, комедии, иронии сотворяемого, но пуще всего он не понимает структуры, видения, таланта, хладного, немигающего глаза, что вперился в реальность и трансмутирует ее в драму. О, Луд!

Непривычен к сему зрелищу душевной доверительности, сему откровению тайной жизни господина, Лудли в одно и то же время был зачарован и затруднился с речью.

– Ну, – молвил он, пристраиваясь к Квайру, когда тот выдвинулся, распалясь и развеваясь, по тропке. – Ну, капитан…

– Всякому художнику нужен покровитель. – Квайр обвел взглядом черные тополя, колышущиеся на ветру. Он задернул кочевой плащ; он туже натянул на голову шляпу. Вороньи перья трепыхались, будто барабанными палочками стуча по тулье. – Не имея восприимчивого покровителя, он рискует вскорости иссохнуть, обратить талант к наемнической выгоде, дабы потрафить большинству. Я никогда не потрафлял большинству, Луд.

– Да ни в жисть, капитан.

– Мое богатство истрачено, всё до медяка, на инструментарий. Вложено ради искусства.

– Вы были весьма щедры, капитан.

– Вот чего он не в состоянии понять – и еще моей гордости. Я принимал его нападки, его явное презрение, за выбранную им роль.

– Мы все порой должны играть роли, капитан.

– Он же всю дорогу выказывал свою истинную натуру, истинное мнение обо мне! Ах ты старый осел! – Квайр замер посреди тропы.

Виднелся Лондон – красный, серый и белый внизу. На городских стенах колебались ветхие лачуги и палатки тех, кто там жил и работал; за ними показывались кровли из зеленого и серебристого шифера, соломенные, медные и одна-две златолистные. Шпили, изящные и тонкие; тяжелые купола; зафортифицированные башни; высотные храмы знаний: колледжи, библиотеки в позднеэлладийском духе и древних, заостренных, готических форм, из кирпича, гранита и мрамора; театры, деревянные и ярко раскрашенные, оклеенные тысячью плакатов; улица за улицей жилых домов, корчем, таверн, трактиров, тканевых и мясных лавок; заведений рыботорговцев, зеленщиков, художников по вывескам, златоковачей, ювелиров, ростовщиков, изготовителей музыкальных инструментов, торговцев мануфактурой, седельников, табачников, виноделов, стекольщиков, цирюльников, аптекарей, производителей карет, кузнецов, металлистов, печатников, игрушечных дел мастеров, сапожников, лудильщиков, свечников; великих хлебных бирж, скотобоен, купеческих собраний, выставочных галерей, где живописцы и скульпторы показывали свои творения…

Продолжалось Квайру с неохотой. Остановившись, он вдруг присел на большой гладкий валун.

– А мне где выставлять свои работы?

– Выпьем? – предложил Лудли. – В «Морской Коняге»?

Квайр узрел вдали кавалерийский эскадрон – штандарты, золоченые кирасы и шлемы, плюмажи и расшитые плащи, – скачущий по широкой Кларкенвелльской дороге меж домами великих гильдий. Он бросил взгляд в сторону реки, на совсем другой конец города, на Бранову башню, сооружение безмерно древнее, и далее – на барки, ялики, галеоны под парусом, плывущие по реке.

– Я мог бы стать генералом, славным навигатором, употребляющим свои дарования к великому восхищению мною публики, любимцем народа, почитаемым Королевою. С моими талантами я мог бы стать величайшим купцом Альбиона, обогащать себя и мою нацию, сделаться по меньшей мере Лордом-Мэром. Но я дичился столь недостойных занятий. Я жил единственно ради моего искусства и его совершенствования…

Лудли вознервничал.

– Капитан?

– Иди же, Луд, и трать сие золото. Может статься, иного ты не увидишь.

– Вас прогнали? – Лудли привелся в ужас.

– Нет.

– Вы оставили службу нашего общего друга? – Выступающий зуб Лудли дергался на губе.

– Я сего не сказал.

Лудли облегченно приложил содрогнувшегося господина ладонью по спине. Интонации Квайра переменились, и он моментально позабыл о горести.

– Так айда оба в «Морскую Конягу», капитан. Мрачность и ветреность всюду множат меланхолию.

Квайр поднялся с камня, вжимая квадратную челюсть в грудь и пряча лицо под коцаными полями собмреро. Он стал необычно и пугающе податлив.

– Вестимо.

И вновь взволновался Лудли:

– Девка-другая, капитан, вот что нам лекарь прописал. Она бы нас разогрела. Отсосала бы всякую угрюмость.

– Девка? – Глаза повернулись в порочной голове, вопрошая Лудли так, будто Квайр перестал понимать самый термин.

Лудли затрясся.

– Всякая шлюшка в «Морской Коняге» будет ваша, только пожелайте. И всякая барышня. Вам нужна любовь, господин.

Квайр отвернул унылые глаза от лейтенанта и выпрямил дюжую спину.

– Я люблю свое искусство.

– Вы лучший. – Глас Лудли утоньшался по мере пересыхания глотки. – Всякого спросите.

Они шли далее к стене, ныне в какой-то полумиле от них, пешие на крутой тропе.

– Твоя правда, – согласился господин.

– И вы сильны, капитан. Вы любите свою работу – свое искусство, вернее говоря, – и ничто больше. Но дайте и им любить вас. Взимайте вознаграждение.

Квайр улыбнулся земле:

– Я-то думал, Монфалькон понимает. От прочих я ничего не жду. Тебе и другим, Луд, никогда не сделаться кем-то больше подмастерий, что подкрашивают контуры, малюют фон-другой. Добрые, надежные ремесленники, ничуть не меньше. Вот людишек вроде О’Бриана я презираю – окаянцы, корчащие из себя великанов, да еще с амбициями, им величие подавай, а таланта ни на грош, голый инстинкт убийства и вероломства. Я должен был возделывать сии инстинкты, обуздывать их, шлифовать, настраивать… Ах, и все для того, чтобы обнаружить: меня считают кем-то не лучше О’Бриана, сего безучастного, претенциозного, бахвалящегося мясника. Из тех, коих я более всего презираю.

– Ну вы обошлись с ним как он того заслуживал. – Одобрение Луда истончилось пуще прежнего.

– А они считают, что я неспособен на любовь, Луд. Ты считаешь так же…

– Нет, нет, капитан. Я о чем: вы преданны своему делу, не растрачиваете себя… отказываете себе во всяких там нежных сантиментах… – Лудли упрятал выступающий зуб в рот, как если бы желал последовать за ним.

– Но я любил много и любил многих, ибо я победил многих. Ведь я – наиобычнейший завоеватель. Влюбляюсь в покоряемое. Кто бы не поступил так же? Иные ощущают привязанность лишь к детям, если дети им вроде бы не угрожают. Я привязываюсь к тем, кто угрожал мне, но перестал быть угрозой. Разве моя любовь не истинно рациональна, а, Луд?