Книга Семь грехов радуги - Олег Овчинников

– Что тебе понятно?

Делать нечего, думаю, расписался в компетентности – выкручивайся.

– Почему нос медленнее, – говорю. – У твоего Антошки на лице такая картошка – и Церетели за неделю не раскрасит. А о чем он в этот момент говорил, не помнишь?

– О! Он много о чем говорил. Как всегда. Кажется, прямо перед этим он раз пять подряд повторил одно слово. Да. Или шесть.

– Что за слово?

– Ммм… боюсь, – неожиданно признается Маришка. – Вдруг я его повторю, а меня…

– Не бойся! – улыбаюсь в трубку. – Выдаю тебе разовую индульгенцию. Этот маленький грешок отпускаю заранее.

И все же Маришка, наученная горьким опытом, на всякий случай произносит слово по буквам, с затяжными паузами:

– Олег… Тамара… Семен… Тамара… Олег… Иван краткий.

– Вас пэ, о, эн, о… – начинаю отвечать в тон, но скоро сбиваюсь. – Короче, вас понял. Он что, и сейчас такой?

– Антошка? Нет, уже нормальный. Но видел бы ты, чего мне стоило уговорить его передо мной извиниться, причем искренне, причем он так и не понял, за что. К счастью, он даже не заметил, что с ним что-то такое происходило. С трудом его домой отправила, наплела что-то правдоподобное про начало весны, про инфекционное обострение, короче, посоветовала рот раскрывать поменьше, особенно на улице и вообще…

– В общем, конец у сказки счастливый?

– Пока да, но что будет, если завтра все повторится? А ведь оно обязательно повторится, Антошка по-другому не может. И никого не будет рядом, чтобы помочь и успокоить… Может, стоило сразу ему все объяснить?

– Погоди пока объяснять, – говорю. – Самим бы сначала решить, что такое хорошо, а что такое плохо. Где благо, а где эта… – Слов не хватает и я компенсирую их недостаток мимикой. Жаль, телефонная связь не способна донести до Маришки мое бесподобное выражение лица.

– Скверна, – подсказывает Пашка.

Он все еще стоит рядом, не уходит, только перетаптывается на месте и жалеет, наверное, что не может услышать, о чем мы разговариваем. Любопытный!

– А где скверна, – повторяю. – Что культивировать в себе, а что наоборот усекать. Мы с Пашкой третий час только об этом и думаем.

– Да? И что надумали?

– Теперь неважно. После твоего рассказа придется все передумывать заново.

– Ну, думайте. Не буду мешать.

– Да ты и не мешаешь. Ты вот что… Постарайся там больше никого не это… – Слово подбирается не самое удачное, но никакое другое просто не идет на ум. – Не заразить.

– Хорошо, – вздыхает Маришка. – Я попробую.

И трубка буднично, без ухищрений возвращается на базу.

– Ну что? – спрашивает Пашка. И хоть голос его не дрожит от нетерпения, глаза бешеного кролика буравят меня практически навылет.

– Все, – лаконично обобщаю. Но Пашку такой ответ не удовлетворяет, и тогда я захожу, как мне самому кажется, издалека: – Теперь ты сам можешь пройтись по школам, тюрьмам и колониям. Поздравляю.

Мы возвращаемся в кухню, и под бутерброд с колбасой и сыром я передаю ему краткое содержание нашей с Маришкой беседы.

Пашка молча дослушивает до конца и впадает в задумчивость – классическую: с насупливанием бровей и подпиранием крабьей клешней муравьиного – читай, гладкого и вытянутого – подбородка. Но когда я всерьез начинаю размышлять, с какой стороны подступиться к телу, чтобы с минимальными усилиями перенести его на гостевую раскладушку, вдруг оживает и подводит итог:

– Значит, все-таки вирус.

– Вирус, – соглашаюсь. – Или что-нибудь еще, передающееся от человека к человеку наподобие вируса. Причем, не знаю, как ты, но я-то точно его носитель. Тебе не страшно сидеть рядом со мной?

Пашка изображает недоумение.

– Чего мне бояться? Табельное я еще ни разу не использовал. Взяток не беру. Изменять мне вроде как некому. А в остальных грехах я как-нибудь найду, перед кем покаяться.

– А твое окружение? Друзья, родственники? Не все же такие честные. За них тебе не боязно?

– Разберемся, – успокаивает он. – В конце концов это моя работа – вскрывать тайные пороки, так что, заражен я или нет, для меня мало что изменится. То ли дело ты… Подумай: кто ты был неделю назад? Обычный веб-дизайнер, вкалывающий за четыре сотни зеленых в месяц. Ну хорошо, за пять!

Я не переубеждаю его, молчу о том, что в последние полгода, когда крупные корпорации закончили передел рынка дизайнерских услуг, я и три сотни в месяц считаю большой удачей.

Я часто испытываю неловкость, говоря о зарплате… Да и в прочие моменты жизни – тоже.

– Зато теперь, – обещает Пашка, – ты поведешь людей к свету.

– К цвету, – каламбурю. – Был такой слоган – у фирмы «Эпсон», кажется. «Сделай свой мир цветным!» Только, боюсь, никто за мной не поведется.

– За тобой одним – нет. Но когда нас станет много…

– И в какую сторону мы их поведем? – интересуюсь.

– Вопрос даже не в этом.

– А в чем?

Бешеный кролик игриво подмигивает мне пивом залитым глазом и спрашивает:

– Кто идет за «Клинским»?

– Сегодня, – отвечаю, – самый цветной!

И принимаюсь исступленно хихикать, глядя, как торопливо Пашка осматривает свои конечности, только что с табуретки не падаю от смеха. Хотя спроси меня кто, по какому, собственно, поводу, я вряд ли смогу поделиться с ним своей радостью.

В час тридцать снова включилась магнитола. Не потому, что я такой памятливый – память медленно отступала под натиском пенистой и искрящейся пивной волны – а потому, что я, такой сообразительный, догадался заранее его завести. Однако, вместо родного голоса мне предложили прослушать блок рекламы. Потом еще раз. И еще.

Должно быть, один и тот же блок повторили пять раз подряд, поскольку Пашка четырежды спрашивал у меня:

– Шурик, а у тебя бывает дежа вю?

Потом реклама закончилась, и я целую минуту был счастлив. Минута счастья – много это или мало? Я думаю, кому как, но мне лично почти хватило.

В динамиках было тихо, только время от времени что-то негромко бзденькало. Впрочем, не исключено, что источником звука служила чайная ложечка, которой Пашка помешивал свое пиво. Потеряв доверие к кружкам, он пил его мелкими глотками из кофейной чашки, а иногда, забывшись, дул на взбитую ложечкой пену, прежде чем отхлебнуть.

Минута молчания затягивалась.

– Это сколько ж наших сейчас родилось? – подал голос Пашка, и тут, как по команде, магнитола ожила.

Но вместо обычного Маришкиного «А вот и я!» эфир заполнил суровый и заспанный мужской голос.

– Ночные новости, – объявил он. – Экстренный выпуск. – И смолк.