Книга Война за справедливость, или Мобилизационные основы социальной системы России - Владимир Макарцев

Обычно говорят о половинчатости реформ 1861 года, об их полуфеодальном характере, о том, что они «послужила юридической гранью между двумя крупнейшими эпохами российской истории – феодализма и капитализма».[263]Но какой же это капитализм, если после освобождения крестьян в России сохранилось сословное общество, т. е. сохранилось деление общества «по правам и обязанностям» (В. О. Ключевский) или, по-современному, сохранились социальные группы, «главным отличительным признаком которых выступают фиксируемые в обычаях и законах обязанности и права, передаваемые по наследству»?

Французская буржуазная революция, например, сначала отменила сословия (Декрет 4–11 августа 1789 г.) и установила равенство всех перед законом (Декларация прав человека и гражданина 26 августа 1789 г.), и только потом, в якобинской Конституции 1793 года, особо подчеркнула неприкосновенность частной собственности – главного завоевания капиталистического общества. То есть сначала равенство и политические права, а потом неприкосновенность частной собственности.

В самом тексте Конституции положения о собственности занимают нисходящее место по отношению к понятиям равенства, свободы и безопасности (ст. 2, 3, 16),[264]являясь по существу одним из прав человека – четвертым по счету, на первом месте стоит равенство. Другими словами, по-настоящему капиталистическая частная собственность возможна только в условиях равенства, она есть результат некоторых социальных отношений, связанных с перераспределением прав и обязанностей в обществе на основе «выравнивания» прав.

В этом и была революция, ведь отсутствие равенства в жизни всех народов было естественным ходом истории, в состоянии социального неравенства люди прожили тысячи лет, и это было нормально. Но только в условиях западного рационализма, как отмечал в свое время Макс Вебер, мог появиться буржуазный промышленный капитализм с его рациональной организацией свободного труда, который не может существовать без равенства и свободы.[265]

Характерно, что и сегодня среди исследователей Французской революции нет единого мнения относительно ее характера. Однако в одном сходятся многие – «революция носила антикапиталистический характер и представляла собой взрыв массового протеста против капитализма или против тех методов его распространения, которые применялись правящей верхушкой».[266]Если мы правильно пониманием этот вывод И. Валлерстайна, то та форма капитализма (по существу, сословного), которая уже существовала до революции, и которую насаждала в стране французская аристократия, не устраивала ни крестьянство, ни мелких предпринимателей, т. е. буржуазию, и не потому что у них не было собственности, а потому что у них не было прав, не было равенства в правах с высшими сословиями и поэтому не было свободы. Как отмечал известный в конце XIX века публицист К. Ф. Головин, превращение во Франции домашнего ручного производства в мануфактуру и «связанное с ним усиление кредитных операций создали богатое среднее сословие, своими капиталами сильно переросшее земельное богатство аристократии».[267]Тогда понятно, почему первым актом Французской революции стала отмена именно сословий – частная собственность уже была, ей не хватало свободы.

И тогда понятно, почему Освобождение 1861 года в России добавило обществу социальной напряженности – 647 бунтов за первые четыре месяца, что равнялось количеству бунтов за 29 лет правления Николая I.[268]Внешне освободительные реформы здесь чем-то напоминали то, что происходило во Франции, только свободу никто не завоевывал. Ее раздавали по частям с разницей в 76 лет сверху – вниз. Главное же отличие от Франции заключалось в том, что реформы эти проводились в сословном обществе, и сословия отменять никто не собирался.

«Проследите жизнь всех сословий, – говорилось в одной из первых революционных прокламаций, вышедших вскоре после Освобождения, – и вы увидите, что общество разделяется в настоящее время на две части, интересы которых диаметрально противоположны и которые, следовательно, стоят враждебно одна к другой».[269]Где же тут свобода и равенство, и не отсюда ли берет начало «болезненная раздвоенность национального самосознания» по Н. А. Бердяеву?

Получается, что свобода и равенство были декретированы только внутри отдельно взятого сословия – сначала дворян (1785), а потом крестьян (1861). Между сословиями, а значит и в обществе в целом, равенства не было хотя бы в силу того, что на них были возложены разные обязанности («огромная часть податной тягости ложится на крестьянскую общину») и вытекавшие из этого разные права. Не случайно большинство современников Освобождения в связи с временнообязанным положением крестьян и возникшими новыми тяготами по обслуживанию выкупных платежей считали, что «свобода не настоящая». Ничего удивительного, настоящая свобода во французской «Декларации прав человека и гражданина» (ст.4.) заключалась «в возможности делать все, что не наносит вреда другому»[270]и провозглашалась как естественное право наряду с равенством и братством. Это до сих пор государственный девиз Французской Республики – Liberté, Égalité, Fraternité.

У нас же, повторяем, вновь приобретенная свобода одного сословия стала оплачиваться возросшей несвободой другого. А обманутые надежды обернулись всеобщим разочарованием, бунтами и кровавыми репрессиями против них, они же стали отправной точкой бурного революционного движения, закончившегося кровавой баней Гражданской войны.

Освобождение 1861 г. дало личную свободу крестьянам, но не дало им равных прав с другими сословиями, а значит, свобода была действительно «не настоящая». Не дало оно и средств к существованию, потому что собственность, которую получили крестьяне в результате либерального передела земли, была слишком мала, что только увеличило дистанцию до «равенства и братства». А если в обществе нет формального, законом установленного равенства (как во Франции), то не может быть и капитализма, не может быть и буржуазной собственности, потому что собственность вообще, рынок вообще и товарные отношения вообще существовали в том или ином виде всегда и везде.