Книга Арктическое лето - Дэймон Гэлгут

Замечание глубоко уязвило Моргана. Во всем виновато безразличие Хома. Хом еще говорил, что и к безразличию нужно относиться с безразличием. Таков уж он есть. Раньше Морган думал, что эта история принадлежала им обоим; теперь же понял, что она принадлежит только ему. Вашему брату… Его, Моргана, отставили в сторону, и он должен привыкать к своему новому месту.

Сердечная дружба с Хомом, когда-то обещавшая так много, утекала в песок. Океан времени, капли достоинства – все это вырастало между ними непреодолимым барьером. Моргана могли удручать такие мысли, но долго подобное продолжаться не могло. В каком-то очень существенном смысле он был другим человеком и понимал это. Да уж, Индия – она изменила самые основы его личности, повернула все в жизни для него под непривычным углом. Теперь, чтобы чувствовать себя самодостаточным, он уже не зависел от мнения других людей. И право на счастье Морган не считал своим природным правом. Теперь он знал: счастье – для сильных.

* * *

Его первым читателем был Голди. Его же суждения Морган и боялся более всего – после реакции Голди на тот короткий рассказ он ожидал серьезнейшей нахлобучки. Но когда Голди ответил, в его словах сквозили тепло и восхищение. Впервые, чувствовал Морган, он и его старший друг стали истинными товарищами. И этот переворот в их жизнях осуществила его маленькая книга.

А не пытался ли Голди как-то загладить свою резкость по поводу того рассказа? Но он вновь и вновь говорил о «Морисе», и один раз глаза его даже налились слезами.

– Может быть, не желая того, – сказал он Моргану, – ты говорил в этой книге и от моего имени.

Воодушевленный этой реакцией друга, Морган показал книгу некоторым другим своим знакомым. И Форрест Рэйд, и Сидней Уотерлоу, и Флоренс Барджер книгу одобрили. Внутренне трепеща, он даже дал почитать ее Литтону Стречи, и, к его удивлению, Стречи книга понравилась, особенно в одном аспекте.

– Скажите мне, – потребовал тот. – Только, чур, не притворяйтесь! Лорд Рисли – это я? Ну-ка, не отпирайтесь.

Персонаж вышел не слишком привлекательным, и Морган надеялся, что сходство не будет замечено. Но он уловил некий блеск в глазах Стречи и, помедлив мгновение, кивнул.

– Я так и знал! – воскликнул его собеседник с нескрываемым удовольствием. Именно голос, его интонации лучше всего рассказывали о том, что Стречи чувствует по поводу тех или иных вещей. Если при Стречи вы произносили имя Эдварда Карпентера, то вам был обеспечен каскад восторженных восклицаний, высотой тона напоминающих крики проносящейся во тьме летучей мыши. Теперь же в голосе Стречи слышались приглушенные триумфальные нотки.

– Мой дорогой! Вы подарили мне бессмертие! – кричал он. – Немедленно поменяйте название. Больше никаких Морисов! Рисли! Только Рисли! Вот и вся моя критика.

Конечно, критика Стречи этим не ограничилась. Морган получил от него длинное, проницательное письмо, в котором тот дал понять, что испытал истинное наслаждение от тех частей романа, где описывается кембриджская публика, а вот Морис и Алек Скаддер его не убедили. Еще он был не уверен, что такого рода отношения между людьми, принадлежащими к разным классам, могут продолжаться долго. Стречи давал этим героям шесть месяцев – не больше.

Но самые запоминающиеся комментарии относились к вопросу интимных отношений. Те выражения, с помощью которых в романе описывались таковые, показались ему нездоровыми. Что-то было неправильное в том, как Морган изображал интимные отношения между мужчинами, как он показывал мучительную борьбу Мориса со своим целомудрием, тот внутренний надлом его личности, что предшествовал союзу со Скаддером.

Эти мысли Стречи, высказанные им в письме, заставили Моргана серьезно задуматься. Процесс написания романа обнажил перед ним самим лучше, чем любая исповедь, тот факт, то он не дал себе труда толком обдумать данный вопрос. Что было еще хуже, и комментарии Литтона показали это, что Стречи знал о таких вещах не понаслышке. Было что-то ненормальное в том, что малопривлекательный, странно выглядящий человек с вертлявыми конечностями и сверхъестественным голосом испытал подобную любовь и такие плотские радости, которых Морган позволить себе не мог.

* * *

Морган полагал, что, написав «Мориса», он освободит себя и сможет вернуться к своему индийскому роману с новой энергией и со свежим взглядом, но постепенно обнаружил, что ошибся. Когда он смотрел на страницы, покрытые зелеными письменами, они казались ему убогими, лишенными крови и дыхания. Он застрял в пещерах, смущенный тем, что с ним там произошло или, напротив, не произошло, и не знал, куда двигаться дальше. Теперь, когда он написал роман столь личный, столь интимный, Индия оказалась от него страшно далекой, и он уже не думал, что сможет вернуться к ней.

Тем временем произошли события, которые сделали Индию не просто далекой, но недостижимой. Сама идея войны считалась до этого нелепой, даже возмутительной. И тем не менее страшное слово проникло во все разговоры, оно разрасталось, становилось всеобъемлющим и вытесняло все другие темы. Многие уже произносили его с жаром и нескрываемым восторгом.

Когда Англия официально вступила в конфликт, Лили занервничала.

– Я думаю, тебе следует что-то предпринять, Поппи, – сказала она. – Все уже записались волонтерами.

Он не пойдет в армию и не будет воевать. Морган знал об этом так же хорошо, как знал самого себя. Правда, когда он видел неких белолицых юношей, которые охраняли железнодорожную станцию на предмет предотвращения некой возможной, связанной с войной, опасности, то подумал, что мог бы поступить подобным образом и совершить что-нибудь достаточно бессмысленное. Например, поработать в госпитале – он бы все-таки предпочел останавливать кровь, а не проливать ее.

Решение проблемы пришло через несколько дней. Один из его знакомых по Уэйбриджу, сэр Чарльз Холройд, был директором Национальной галереи. Он прислал Моргану письмо, в котором просил приехать, а потом предложил место каталогизатора галереи.

– Работы на четыре дня в неделю, – сказал ему сэр Чарльз. – И время от времени дежурство в пожарной команде. Ничего обременительного, уверяю вас. Так или иначе самые важные полотна мы на время убрали в хранилище переждать эти неприятности. Кто знает, что может произойти. Вдруг бомбежка!

– То есть, если мне придется здесь умереть, я умру среди второсортной живописи? – усмехнулся Морган. – Миленькая перспектива!

Сэр Чарльз мгновение смотрел на него, открыв рот, а затем, когда шутка дошла до него, загоготал.

– Вы здесь не умрете, – проговорил он, а затем, спохватившись, залопотал: – Я хотел сказать, вы не умрете вообще…

Мать полностью согласилась с выбором Моргана.

– Теперь ты сможешь внести свою лепту, – сказала она, – и при этом по вечерам будешь обедать дома.

Таким образом, жизнь некоторое время продолжалась в своих старых границах. Мало кто принимал войну близко к сердцу, хотя мысль о ней проходила через все, чем занимались и о чем думали люди, – как рокот отдаленного землетрясения. Если смотреть на нее из дома, она выглядела как концентрированное средоточие зла. Но она гремела далеко, за самым горизонтом. Морган втайне подозревал, что война была устроена исключительно из-за него, чтобы преподать ему некий моральный урок. Умри он сейчас, войска с обеих сторон отозвали бы и война прекратилась.