Книга Право на безумие - Аякко Стамм

– Дарагой катейка, чистакровний, клянус, – пропел мантру-заклинание продавец, завершая сделку, – только щас из Полуперсии брат привёз. Не хотел продават, себе думал оставит…. Э! Ты хароший челавек, глаза вижу,… бери, клянус, честний слова. Помни Максуда!

Аскольд принял котёнка за пазуху и побежал на негнущихся от холода ногах к трамваю. Успел, слава Богу. На дворе стоял январь, один из тех редких московских январей, когда новогодний дождичек успел растворить в себе весь нехитрый декабрьский снежок, а последовавший за ним лютый мороз изрядно высушил, обезводил надтреснутый по застарелым морщинам и болезненно кряхтевший от сухой стужи асфальт. В вагоне было тепло, и даже оказались свободны сидячие места. Скоро согревшись, котейка высунул из тёплой запазухи влажный носик, огляделся вокруг на стремительно и всерьёз изменяющийся мир, задумался на чуток совсем ещё крохотными котёнковыми мозгами – что бы они значили эти изменения, и чего от них можно ожидать? Потом он поднял приплюснутую мордочку вверх, вытянул шею, внимательно оглядел большими круглыми глазёнками нового хозяина и пропищал вопросительно: «Ты кто?». «Я твой друг», – ответил Аскольд на ментальном кошаче-человечьем языке. «И ты меня не бросишь? Мне больше не будет холодно?» – промяукала мордочка с некоторым сомнением, за которым скрывалась большая котёночья надежда. «Нет, кроха, тебе больше никогда не будет ни холодно, ни голодно. Я отвезу тебя к твоей новой маме. Она знаешь, какая классная?!». «Ну, тогда ладно, вези, я согласен. Только посплю ещё немного… тут у тебя так тепло и здоровско», – и комочек, снова спрятавшись за пазуху, мурлычно запел свою тихую кошачью песенку.

Уже дома, вновь оказавшись в незнакомом, неведомом для него мире, котёнок медленно, опасливо, будто ощупывая каждую паркетину пола крохотной мягкой лапкой, осторожно прошёл на середину комнаты. Осмотрелся по сторонам, как бы оценивая новую, пока ещё чужую местность. Потом оглянулся на Богатова и мяукнул капризно: «Это вот тут я теперь буду жить?». «Тут, – ответил Аскольд. – Сейчас мы тебе спаленку соорудим». «Погоди, – вскочил тот на лапки, – я сам выберу себе место, – и, выгнув спинку, важно распушив хвостик, приступил к исследованию. – Вообще-то я ещё ничего не решил…».

Он долго и тщательно осматривал, ощупывал пытливым вниманием обстановку, ища, быть может, в ней что-то знакомое, успевшее запечатлеться в его крохотной памяти. Останавливался возле холстов, выставленных вдоль стены, осторожно трогал их лапкой как некие диковины, принюхивался к странному, щекочущему чуткое обоняние запаху краски и шёл дальше, пока не поравнялся с огромной кроватью. «Здоровско…, – мяукнул тихонько котейка, забравшись цепкими коготочками на человеческое ложе и удобно устраиваясь в мягких складках одеяла. – Тут можно жить. Ладно…, остаюсь», – и умиротворённо замурлыкал.

Вскоре пришла Нури. Едва сбросив с себя верхнюю одежду и войдя в спальню, она увидела посреди комнаты маленький пушистый комочек дымчатой масти настолько милый и обаятельный, что Нурсина даже раскрыла рот от неожиданности.

– Привет, – пропищал комочек и, стараясь быть неотразимым, высоко поднимая передние лапки, прогарцевал навстречу новой хозяйке. – Смотри, какой я замечательный! Я теперь тут живу, и ты должна меня любить. Смотри, как я вышагиваю по паркету…, а ещё я умею вот так, бочком…, и прыгать тоже…, только падаю иногда…

Аскольд стоял в дверях за спиной Нюры и с неподдельным интересом наблюдал за сценой знакомства двух существ, удивительно похожих друг на друга какой-то детской непосредственностью, мягкостью и неутолимым желанием быть в самом центре, вокруг которого вращается, кружится мир. И нет в этом мире ничего главнее, ничего определённее и значимее чем эти двое. Каждый сам по себе и оба вместе, пусть непохожие, разные, но настолько близкие, что невозможно понять, представить себе, как эти два существа до сих пор обходились дружка без дружки.

– Конеська… Ой! Не может быть! Откуда это…?! Конеська, это ты?! – запела с неподдельным восхищением Нури, бросилась к живому комочку, упала перед ним на колени, бережно и нежно взяла в горячие руки и, расцеловав, прижала к неистово бьющемуся сердцу.

Отныне их никто не сможет разлучить. Они сошлись сразу и безоговорочно, будто один был рождён именно для того, чтобы оказаться в объятиях другого. И он оказался. А другой принял, будто эти объятия только для того и были созданы, чтобы принять… и не отпустить. Бог не дал Нури детей, и каждое малое, беззащитное живое существо, особенно такое очаровательное, непосредственное, бесхитростное воспринималось ею как своё собственное, Богом данное.

– Конеська! – заявил Богатов утвердительно. – Я загадал, подобно Андрею Болконскому, что если ты примешь его безоговорочно, как своё, то первое слово, произнесённое тобой, будет его именем. Решено! Отныне, братец, ты Конеська!

Что означало это слово, никто не знал. Нури слышала его лишь от Аскольда и только в применении к чему-то маленькому, нежному, до боли родному и любимому. Вероятно, Богатов сам его придумал и заронил нечаянно в сознание Нюры то тепло, тот щемящий восторг, ту искреннюю растворённость в ближнем, которая и вырвалась теперь непосредственно из сердца женщины на крохотного, действительно чудного котёнка.

А тот уже вполне освоился на новом месте. Ему всё здесь нравилось: и новые друзья, настоящие, всамделишные, не то что те в кепках; и обстановка, в которой он мог чувствовать себя настоящим хозяином – грызть обои, точить когти о лакированную мебель, вскрывать обшивку кресел и украшать своё жилище их содержимым,… а главное, у него появился собственный туалет. Такое полагалось иметь каждому взрослому члену семьи, но Аскольд с Нури пользовались одним на двоих, по очереди, а у Конеськи был свой собственный, личный, и никто кроме него не смел навалить туда даже ввиду особо нестерпимой надобности. Это обстоятельство выделяло его из общего числа, делало существом поистине уникальным. Он гордился таким положением и даже позволял этим двум огромным человеческим существам убирать за ним.

Только ёлка ему не нравилась. Котёнок никак не мог понять, зачем понадобилось держать в доме эдакое страшилище, сплошь унизанное разноцветными висюльками и мигалками да ещё сбрасывающее с себя множество противных колючих иголок. «Странные существа эти люди. Очень странные. Дай им волю, они ещё собаку заведут прямо в доме. А глупее этого поступка ничего и представить себе невозможно, уж вы мне поверьте».

Уже через год, повзрослевший, окрепший, привыкший к своему особому положению в доме, Конеська, опять увидев новогоднюю ёлку, показал этой расфуфыренной лесной выскочке, что он ничего не забыл и на этот раз готов отстоять свою территорию. Сначала он, казалось, никак не отреагировал на появление в квартире дерева. Только приподнял слегка голову, оторвав её от мягкой тёплой подушки, посмотрел деланно равнодушно на притащившего зелёное чудище Аскольда, мяукнул недовольно: «Ну вот, опять этот дурдом в благополучном семействе», и снова погрузился в негу царственного покоя и безразличия, присущего всем кошачьим в человечьем жилище. Но мысль свою мстительную затаил.

Богатов не мог обойтись без хитроумной каверзы. Он придумал для Нюры маленькое новогоднее чудо: сам нарядил ёлку, украсил её многоцветными шарами, гирляндами, разной мишурой, и спрятал до времени за ширмой. Оставалось только дождаться прихода жены, помочь ей раздеться, усадить в тёплое, уютное кресло, напоить горячим, пышущим тонким ароматом трав чаем и совершенно неожиданно, будто заправский волшебник, под магические пассы и заклинания выкатить при помощи нехитрого механизма лесную невесту из укрытия в самый центр комнаты. Так он и сделал.