Книга Жизнь Шарлотты Бронте - Элизабет Гаскелл

Брэнвелл, как и его сестра Шарлотта, был худеньким и небольшого роста, в то время как две другие сестры казались и крупнее, и выше. Мне довелось видеть портрет Брэнвелла, изображенного в профиль: таких, как он, считают весьма красивыми. Лоб высокий, глаза правильно расположенные, и общее выражение лица – тонкое и умное. Нос тоже неплох, а вот линия рта несколько грубоватая, и губы, хотя и прекрасной формы, толстоваты и приоткрыты, что указывает на распущенность, как и оттянутый немного назад подбородок выдает слабость воли. Волосы у него были рыжеватые, и цвет лица обычный для рыжеволосых людей. В его жилах текло достаточно ирландской крови, чтобы в манере вести себя ощущалась раскованность и сердечность, с оттенком природной обходительности. В отрывках рукописи, которую я читала, есть удивительно точные и удачные выражения. Это начало некоего рассказа, и герои в нем изображены уверенной рукой художника-портретиста, чистым и простым языком, характерным для произведений Аддисона в «Спектейторе»118. Фрагмент слишком короток, и по нему трудно судить, был ли у автора талант драматурга: его персонажи не вступают в диалог. Однако элегантность и спокойствие стиля весьма неожиданны для такого склонного к бурным излишествам человека, как Брэнвелл. В его груди горело желание литературной славы – то же, что иногда вспыхивало у сестер Бронте. Его талант искал различные выходы. Брэнвелл писал стихи, посылал их Вордсворту и Колриджу (оба они отнеслись к нему благожелательно и похвалили его опыты) и часто печатал их в «Лидс меркюри». В 1849 году, находясь дома, он пробовал себя в различных видах сочинений и ожидал, что подвернется какая-нибудь работа, которой он мог бы заняться, не получив предварительно дорогостоящего образования. Нельзя сказать, что он ожидал ее нетерпеливо: он встречался со все тем же обществом (на его языке это называлось «познавать жизнь») в таверне «Черный бык», а в пасторском доме продолжал оставаться всеобщим любимцем.

Мисс Брэнвелл понятия не имела о брожении невостребованных талантов вокруг нее. Она не была конфиденткой своих племянниц, и, по всей вероятности, никто в ее возрасте не смог бы стать таковой. Однако их отец, от которого сестры Бронте отчасти унаследовали склонность к приключениям, хотя и не подавал виду, но был осведомлен о многом из того, на что не обращала внимания мисс Брэнвелл. После племянника она больше всех любила послушную, задумчивую Энн. О ней мисс Брэнвелл заботилась с младенчества. Энн была всегда терпелива и покорна, она тихо склонялась перед подавляющей силой, даже если остро чувствовала несправедливость происходящего. В этом Энн была совсем не похожа на своих старших сестер: те, столкнувшись с несправедливостью, громко выражали свое негодование. В такие минуты Эмили высказывалась так же сильно, как Шарлотта, хотя делала это не так часто. Однако, если не считать этих случаев, когда мисс Брэнвелл вела себя необдуманно, в целом она ладила с племянницами, и те, даже если их и раздражали мелкие тетушкины придирки, относились к ней с искренним уважением и немалой привязанностью. Более того, они были благодарны мисс Брэнвелл за множество полезных привычек, которые она им внушила и которые со временем стали их второй натурой: порядок, методичность, опрятность во всем, отличное знание всех видов домоводства, замечательная пунктуальность и послушание законам места и времени – все то, что, по словам Шарлотты, они сумели оценить гораздо позднее. Для сестер Бронте, с их импульсивными натурами, было чрезвычайно полезно научиться подчиняться неким непреложным законам. Жители Хауорта уверяли меня, что могли сказать в любой час и даже в любую минуту, чем заняты сейчас обитатели пастората. В определенное время девицы шили в комнате тетушки – в той самой, где они когда-то у нее учились, пока не превзошли мисс Брэнвелл своими знаниями. В другие часы они принимали пищу, очень рано. С шести до восьми мисс Брэнвелл читала вслух мистеру Бронте. Ровно в восемь семейство собиралось для вечерней молитвы в его кабинете. А к девяти священник, мисс Брэнвелл и Тэбби уже почивали, и барышни могли расхаживать туда-сюда по гостиной (как неугомонные дикие животные), обсуждая свои планы и проекты и размышляя, какой должна быть их жизнь в будущем.

В то время, о котором я пишу, их заветной мечтой было открытие школы. Им казалось, что если как следует продумать план и пристроить к дому совсем небольшое здание, то можно принять в пасторском доме некоторое количество учениц – от четырех до шести. Поскольку учительство оставалось единственной доступной им профессией, а Эмили никак не могла жить вдали от дома, да и другие тоже страдали в разлуке с ним, этот план казался наиболее удачным. Однако он предполагал определенные предварительные расходы, а тетушка на них никак не соглашалась. Между тем у сестер не было никого, кто мог бы им дать взаймы, кроме мисс Брэнвелл, у которой скопился небольшой капитал, все равно в конце концов предназначавшийся племяннику и племянницам. Но в настоящее время она не желала подвергать его риску. Перестройки, которые сестры предлагали сделать в доме, а также поиск наилучшего способа убедить тетушку в успешности их предприятия составляли главные темы их разговоров зимой 1839/40 года.

Беспокойство о будущем подавляло их души в эти месяцы вдобавок к темноте и ужасной погоде. Не радовали и внешние события, происходившие в кругу их подруг. В январе 1840 года Шарлотта узнала о смерти юной девушки, когда-то учившейся у нее, – соученицы Энн в то время, когда обе сестры жили в Роу-Хеде. Сестры Бронте были привязаны к покойной, которая, в свою очередь, платила им взаимностью. Тот день, когда пришло известие о смерти этого юного создания, был очень печальным. Шарлотта писала 12 января 1840 года:

Твое письмо, которое я получила сегодня утром, принесло мне немалую боль. Значит, Анна С. мертва. Во время нашей последней встречи она была юной, прекрасной и счастливой девушкой. А теперь «горячка жизни кончилась»119 и она спит. Я никогда не увижу ее больше. Где бы я ни искала ее в этом мире, найти не удастся – как нельзя найти цветок или древесный лист, увядший двадцать лет назад. Подобные потери дают представление о том, как чувствуют себя те, кто видит одну за другой смерти своих близких и в конце концов остается один на жизненном пути. Но слезы бесполезны, и я стараюсь не роптать.

Зимой того же года Шарлотта стала писать в свободные часы некую повесть120. Сохранились отрывки ее рукописи, однако они написаны таким мелким почерком, что их нельзя прочесть без боли в глазах. Впрочем, никто и не стремится их прочесть, поскольку сама писательница с пренебрежением отозвалась об этих набросках в предисловии к «Учителю», заметив, что в той повести она вышла за пределы хорошего вкуса, которого придерживалась ранее, и создала нечто «узорчатое и слишком пышное по композиции». Начало, как она сама признавала, было сопоставимо с сочинениями Ричардсона121, обычно печатавшимися в семи-восьми томах. Я заимствую эти подробности из копии письма – вероятно, ответа на письмо Вордсворта, которому мисс Бронте выслала начало повести где-то в середине лета 1840 года122.

Писатели обычно очень упрямы во всем, что касается их сочинений, однако я не испытываю слишком сильной привязанности к этой повести, и отказ от нее не был для меня трагедией. Нет сомнений, что, пожелай я идти дальше, мне следовало бы приложить усилия, сравнимые с теми, что прилагал Ричардсон. <…> У меня в голове столько материала, что хватит на полудюжину томов. <…> Разумеется, я оставляю свой план не без сожаления: он был по-своему привлекательным. Очень полезно и даже назидательно создать мир с помощью только собственного воображения. <…> Жаль, что мне не суждено было жить пятьдесят-шестьдесят лет назад, когда процветал, подобно благородному лавру, «Ледиз мэгэзин». Если бы мне довелось тогда родиться, то мои надежды на литературную славу получили бы должное поощрение и мне довелось бы иметь удовольствие представить господ Перси и Уэста самому лучшему обществу: все, что они говорили и делали, было бы напечатано самой убористой печатью в две колонки. <…> Помню, в детстве мне нравилось снимать с полки некоторые из этих старинных томов и читать их украдкой с неослабевающим интересом. Вы очень верно описали терпеливых Гризельд123 того времени. Такой была моя тетушка. Она и до сего дня полагает, что рассказы из «Ледиз мэгэзин» неизмеримо выше того мусора, который поставляет современная литература. Так же думаю и я, прочитав их в детстве, а в этом возрасте у человека очень сильна способность к восхищению и очень слаба критическая способность. <…> Хорошо, что, получив рукопись, Вы не решили, будто я клерк в адвокатской конторе или любящая читать романы портниха. Я не стану помогать Вам в догадках, кто я. Что касается моего почерка, а также дамских особенностей моего стиля и образов, то не спешите делать из этого поспешные выводы, – возможно, я использую переписчицу и редакторшу. Если говорить серьезно, сэр, мне следует благодарить Вас за Ваше благожелательное и откровенное письмо. Мне просто удивительно, что Вы взяли на себя труд прочесть и отозваться на повестушку анонимного автора, который не желает даже признаться, мужчина он или женщина, и что значат латинские буквы «С. Т.» – Чарльз Тиммс или Шарлотта Томкинс124.