Книга Такой нежный покойник - Тамара Кандала

Кстати, в обществе вдруг, как чирей на ровном месте, выскочила эта тема – Сталин.

Откуда, из каких глубин народного подсознания всплыл этот монстр, можно было только догадываться. Ведь новое поколение порой толком и не знало, кто это такой, путая его то с Лениным, то с фольклорным Хрущёвым, а то и вовсе с каким-нибудь Джеком Потроши телем.

У Лёшки лично тоже был вопрос, и не столько к Сталину, сколько к народу. С сухоруким полуграмотным бандюганом всё более менее ясно – абсолютная власть сделала из него параноика в медицинском смысле слова. Или, наоборот, параноик вообразил себя Богом. Результат для личности один и тот же. А для подданных? Непонятно, что или кто превратил это ничтожество в абсолютного реального и действующего Гения Зла. Как такая огромная страна позволяла себя насиловать больше тридцати лет ублюдку, превратившему её в стадо мычащих от любви и страха баранов? Где была её интеллигенция? Где были её герои, наконец? Ведь отважные шли на смерть и по менее серьёзному поводу. А тут речь шла об уничтожении монстра, спасении страны, народа, в какой-то степени – мира! Ни одного заговора за все эти годы. Ни одиночки, готовой пожертвовать собой ради великой цели. Как случилось, что никто из его ближнего круга, ни один из тех, кто умирал от страха за себя и свои семьи, кто был унижен публично множество раз, проводя с тираном почти каждую ночь за одним столом, не воткнул ему вилку в горло? Или остов разбитой тут же бутылки – в рябую рожу? Ведь он измывался над ними безобразно, самым омерзительным образом, и каждый из них понимал, что, несмотря на все проявления преданности, может быть уничтожен в одно мгновение, одним росчерком его пера.

А как назвать миллионы людей, которые с восторгом бегут за своими сумасшедшими вождями, неся их бесчисленные портреты и скандируя их безумные лозунги? Народом?

«Русский русского в ложке воды утопит», – гласит народная мудрость. Именно на этом фундаменте Сталин и воздвиг себе памятник. Сталин не сам писал доносы, не сам пытал, раскулачивал, стоял в оцеплениях, не выпуская умирающих от голода, не сам депортировал и расстреливал – всё это делал этот самый народ.

Эти размышления доводили Лёшу до отчаяния – ощущение своего полного бессилия было невыносимо.

Я сам – это сумма моих травм и травм предыдущих поколений, закодированных в генах. А ведь многие этих травм и не чувствуют. И посчастливей будут.

А в стране царили отупение и идиотизм. Трагедии разных масштабов повторялись так часто, что сдувался весь пафос. После Беслана, казалось, больше ничем не потрясёшь душу обывателя. Но и Беслан как-то стал забываться – за него ведь так никто и не ответил. Социум был доведён до полной комы.

Система власти сложилась в классический вариант – злодеи управляют кретинами с помощью мудаков.

А насчёт апокалипсиса никто всерьёз и не задумывался – в России уже было столько руко творных апокалипсисов: войны, голод, чистки, Гулаг, – что испугать этот народ последним – с большой буквы «А» – не просто. Российский человек относится к апокалипсису вполне азарт но: будет – не будет, забьют – не забьют. И каждый надеется, что его-то уж лично точно пронесёт.

* * *

Книга худо-бедно продвигалась. Лёша конечно же понимал, что это никакая не литература, а так, длинная статья в оппозиционной газете, но всё равно был доволен – в его жизни появился смысл, пусть плохонький, но всё-таки…

Похоже, Корины упрёки засели где-то в подкорке и теперь диктуют правила игры. Зато, когда он писал, у него возникало то самое чувство, о котором говорил Костя, – общения с Корой. И мало-помалу то место души, в котором она жила, перестало болеть, вместо этого он теперь ощущал там почти постоянное тепло. Такое же, как в том участке, где обитал Тима.

И главное, он больше никому не служил.

И у него был его мальчик. Его замечательный мальчик, спасающий душу. С его взглядом из космоса. Такой взгляд бывает у новорождённых. Потом у обычного человека он утрачивается, чтобы иногда опять появиться у некоторых в глубокой старости.

Сын повзрослел, вытянулся, стал очень самостоятельным. Он больше не шарахался, как дикий жеребёнок, когда отец ласково трепал его по загривку или целовал в макушку с двойным вихром. Позволял смотреть прямо в глаза, не отводя своего взгляда. Улыбался всё чаще, а иногда – по каким-то своим поводам – по-настоящему смеялся. Всё время рисовал какие-то схемы на компьютере, окружая их математическими формулами и детскими рисунками. Пытался объяснить отцу что-то своё, очень важное, но не находил слов – и тогда рисовал на огромных ватманах какие-то новые миры с непонятными Лёшкиному глазу обитателями. Просил Галю петь ему украинские песни и подпевал, скорее подвывал ей, как собака. Писал Сеньке бесконечные e-мейлы с новыми математическими уравнениями. Таскал Лёшке книги, передаваемые Костей.

– Я нормальный, – произнёс как-то Тимофей целый монолог. – Немножко рассеянный к людям, но учусь любить близких. Тебя, например. Галю. Своих учителей. Помню Кору. Собаку люблю больше всех – она хуже меня, даже говорить не умеет. Сам я больше не собака. Я Тима, который играет с любимой Собакой.

Ни мать, ни сестру он не упомянул. Ни бабушку с дедушкой.

– Главное, чтобы ты научился любить себя. Хотя бы так, как люблю тебя я. – Когда Лёша общался с сыном, он как по мановению волшебной палочки превращался в другого человека. В качественно другого, как он определял для себя – «полноценного».

– Я себя любить не могу, – оправдывался Тима, – Я про себя всё знаю. И у меня в голове ещё много страшного.

Лёшке иногда казалось, что он разговаривает не со своим ребёнком, а с инопланетянином.

Зато в данный момент, с его посмертной «верхотуры», неизвестно, за какие заслуги, ему было дадено «услышать» своего сына и понять, что «осознавал» тот себя составной частью «Всего-Что-Есть» и не было для него границы между ним, Тимой, и всем, что существует. Есть ум, и есть Главный ум, которым и обладали некоторые из таких детей. И ещё – в них не было той самой агрессивной компоненты, присущей всякому «нормальному» организму. Именно это, как уверяла Кора, и делало их счастливыми. И именно поэтому же они и казались окружающим не от мира сего.

Костя утверждал, что эти дети и есть инопланетяне. Что у них другой принцип сознания. Для них главное совсем не то же самое, что для нас. Они пуповиной связаны со Вселенной гораздо больше, чем со своим собратом-человеком. У них в мозгу специальная антенна, создающая помехи при общении с «простейшими», она настроена на «всеобщее». Их нужно холить и лелеять. И пытаться приоткрыть через них то, что для человека «нормального» закрыто. Именно это и ставилось во главу угла их «богадельни».

– Неизвестно, кто кому больше нужен, мы – им или они – нам.

Ещё он говорил, что у родителей таких детей только две возможности – сделаться «приобщёнными» или «отлучёнными».

И посвятить жизнь такому ребёнку не наказание, а награда.

Но так думал Костя с единомышленниками. Окружение же относилось к таким детям если не враждебно, то настороженно.