Книга Нубийский принц - Хуан Бонилья

Закоренелая в своем жестокосердии Докторша настояла, чтобы нубийцев депортировали по отдельности, хотя полицейские не слишком интересовались национальностью арестованных и даже не подозревали, что они родились в разных странах: происхождение большинства африканцев оставалось для властей тайной, и потому их отправляли куда попало, совершенно не заботясь о том, что уроженец Кот-д’Ивуара может оказаться в Мавритании, и наоборот. Африка, она и есть Африка. Докторша распорядилась, чтобы Ирене репатриировали в Мавританию, а Бу передали кровожадным суданским властям. Кармен без всякой жалости разлучила принцев, лишив их возможности вдвоем противостоять аду, в котором они очутились по ее милости.

С тех пор прошел год, такой же, как все остальные, с конкурсом “Мисс Вселенная” и Кубком Евролиги, с набившими оскомину баталиями между правительством и ручными сепаратистами, со стихийными бедствиями и вручением “Оскара”, со статистикой домашнего насилия и автокатастроф, с многообещающими воскресеньями на переполненных летних верандах и бездарными понедельниками, с черными и белыми полосами, не всегда соблюдавшими очередность. Для меня этот год выдался не слишком хорошим и не слишком плохим. Я добывал трофеи в разных концах земли, в основном женщин: потере интереса к моделям мужского пола в немалой степени способствовал преподанный Бу урок. Мои показатели поползли вниз, но начальство проявляло понимание и не требовало от меня прежних результатов. Я купил новую камеру, на этот раз “роллифлекс”, пристрастился к средним планам и довел число портретов моделей в своем пантеоне до восьмидесяти семи. Мне пришлось купить новый альбом, поскольку в первом томе моих гениальных произведений не осталось места. Я перестал фантазировать о будущем и начал фантазировать о прошлом, вносить поправки, делать пометки на полях прожитых лет и обновлять архивы собственных воспоминаний, стараясь придать реальности толику художественности. Я мало путешествовал и лишь дважды поужинал с братом, причем он оба раза появлялся в сопровождении новой пассии (обе девушки мне понравились, но, главное, я наконец сумел разгадать стратегию выживания своего брата: он, словно вампир, питался энергией и идеями партнерш. С первой девушкой, либерально настроенной театралкой с богатым словарным запасом, он делал вид, будто прочел и понял всего Чехова, и утверждал, что не видит ничего предосудительного в том, чтобы его партнерша встречалась с другими мужчинами; следующая подруга моего брата была старше его и напоминала бывшую монашку, покинувшую суровую обитель лишь для того, чтобы немедленно присоединиться к “Опус Деи”; в ее присутствии брат с жаром защищал католическую церковь, высказывал крайне правые взгляды и называл свободу сексуальных отношений раковой опухолью, пожирающей Запад. Похоже, он буквально понял слова отца о том, что лучше быть в плохой компании, чем одному, и неуклонно воплощал этот принцип в жизнь; возможно, мне стоило брать с него пример, но всякий раз, оглядываясь на собственное прошлое, похожее на выжженную равнину, по которой прошли орды Аттилы, я говорил себе: ничего, я и один справлюсь. Неожиданно для себя я снова полюбил детский футбол: стал ходить на юниорские матчи, сидел на трибунах, единственный чужак в толпе отцов, дядей и дедушек, и порой ловил себя на мысли, что готов выбежать на поле, вмешаться в игру, придержать особо ретивых, подбодрить неумех. Я получал удовольствие от каждого матча, хотя игроки были никудышные, интересных моментов почти не бывало, а советы тренеров поражали своей тупостью. “Защита, помните о защите!” — кричали горе-наставники, когда их команда побеждала. “Тяни время”, — советовали они нападающим. Я вспоминал славные деньки, когда сам тренировал мальчишек. Они приходили на тренировки в футболках с именами и номерами знаменитых футболистов и старались подражать своим кумирам даже в том, как они ликовали, забив в сетку мяч. И если любимый игрок какого-нибудь паренька обожал препираться с судьями и пачками собирал желтые карточки, тот начинал вести себя точно так же. Я говорил им: мы просто развлекаемся, хорошо проводим время, мы не собираемся ничего выигрывать; не слушайте тех, кто скажет, будто в футболе важен результат; на самом деле это способ хорошо провести время, и не более того. Мальчишки смотрели на меня как на психа и не могли понять, кто из нас ошибся раздевалкой. Когда я уволился, они наверняка устроили праздник. Я день и ночь пропадал на стадионе и даже подумывал о том, чтобы снова стать детским тренером и вернуться в ту единственную пору своей жизни, когда я был по-настоящему счастлив. Впрочем, я безжалостно гнал от себя эту мысль, отмахивался от нее, как от докучливого насекомого, не позволяя себе роскоши обдумать ее до конца, взвесив все “за” и “против”.

Лусмила больше не моталась по всему миру, разыскивая трофеи, она перебралась в Нью-Йорк и сделалась заместителем директора тамошнего офиса; Докторша восстановила коллекцию необрезанных книг и выяснила — не спрашивайте меня как, — что старый кубинец, ее единственный соперник, умер от инфаркта, а наследники продали его библиотеку книготорговцу из Старой Гаваны. Кармен с каждым днем казалась еще более потерянной, еще сильнее усталой от себя самой и всех нас: похоже, администрация Клуба окончательно в ней разочаровалась и поставила крест на ее карьере. Докторша подозревала, что ее дни сочтены, что в один прекрасный день Лусмила вернется в Барселону, чтобы сместить бывшую начальницу с ее поста.

В том году я сделал два важных открытия. Одно из них касалось семян подсолнуха как инструмента для погружения в себя. Я превратился в настоящего фаната семечек: каждый вечер открывал пакет, набирал полную горсть и улетал на небеса. Я лузгал их механически, витая в облаках, придумывая истории, которые тут же забывал, вновь и вновь переосмысливая прошлое, пока оно не теряло всякую связь с реальностью. Я мог грызть семечки часами, забывая обо всех бедах и не отвлекаясь на происходящее во внешнем мире. В такие минуты я не помнил самого себя: даже устраиваясь с пакетом перед телевизором, я все равно впадал в подсолнечную нирвану и вскоре переставал понимать, что происходит на экране. Тело мое превращалось в автомат для поедания семечек, а мозг — в инструмент для преображения реальности. Постепенно семечки заменили мне ежевечерние игры в интервью: прежде я изображал астронавтов и кинозвезд, теперь же, высаживая деревце за деревцем, пытался превратить былое в цветущий сад. Вторым открытием стал Ницше, точнее, его главный персонаж: сверхчеловек. Я твердо знал, что современный сверхчеловек не отшельник, который скитается по горам, громким криком возвещая о своем презрении к миру, а кто-то вроде меня, тот, кого не трогают чужие страдания, тот, кто свыкся с царящей вокруг тьмой и мерзостью и научился использовать их в своих целях, не опасаясь угрызений совести. В наш век каждый второй стал сверхчеловеком; тому, кто встает в семь утра, битый час мучается в пробке, чтобы добраться до ненавистной работы, просиживает там день напролет, принимая решения, отдавая распоряжения и выполняя приказы, в которых не видит ни капли смысла, занимаясь вещами, о которых забывает, едва выйдя за порог своего кабинета, потом, выдержав еще одну пробку, возвращается домой к жене, мужу или детям, а по сути, совершенно чужим людям, главная забота которых состоит в том, чтобы найти передачу на свой вкус и уставиться в телевизор, приходилось быть сверхчеловеком, чтобы выжить, и не только ему, но и большинству его соседей, коллег, друзей и врагов. Никто из них даже не подозревал, что он сверхчеловек, но их неведение лишь подтверждало мою правоту. Это маленькое открытие произвело на меня такое впечатление, что я сменил пароль для электронной почты со “Всевидящего Автора” на “Заратустру”. Мне по-прежнему не хватало всевидящего автора, который поведал бы, что стало с нубийскими принцами, ведь я так и не смог выбросить их из головы — если бы налог на эротические фантазии и вправду существовал, я неизбежно разорился бы, — прогнать из своих снов, закрыть им доступ в идеальный мир, в который я погружался во время подсолнечных бдений. Всевидящий автор рассказал бы мне о том, как сложились судьбы Ирене и Бу, подвел итог нашей истории и избавил меня от чувства вины. А иначе оставалось только признать себя сверхчеловеком. Стивен Кинг сказал, что в любом повествовании должна быть какая-нибудь трансформация, метаморфоза. Рассказывая вам о своей жизни — а рассказывать значит осмысливать, раскладывать по полочкам, — я проследил путь, проделанный мною от тонкокожего юнца, не способного вынести тяжкое бремя реальности, к человеку, для которого все остальные не более чем голограммы или бесплотные тени, к тому, кто предпочитает наблюдать за пьесой жизни из зрительного зала, без страха перед бездной, равнодушный к злословию, нечувствительный к ударам судьбы. Вы скажете: большое дело возомнить себя сверхчеловеком, но мне стало легче, а это не так уж мало. Во-первых, прекратился ночной зуд, во-вторых, вернулось желание, и я старался утолить его, когда только мог, с каждым из найденных мной трофеев женского рода, а порой — что уж тут скрывать — и с Докторшей, коллекции которой теперь ничто не угрожало. Я догадывался, что, лаская меня, Кармен бесплатно использует совсем другой образ, и потому не считал нужным смирять собственную фантазию, воображая на ее месте кого-нибудь из трофеев, недоступных мне в реальности, поскольку я дал зарок больше никогда не иметь дела с мужчинами.