Книга Я стою у ресторана, замуж - поздно, cдохнуть - рано... - Эдвард Радзинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Итак, наш работник сидел в своем кабинете, когда зазвонил тот самый особый телефон. Работник бросился к телефону и услышал в трубке совсем ответственнейший голос. Работник задрожал. Поздоровались.
– Окно от тебя далеко?
– Нет, – с трудом вымолвил работник.
– Подойди… Звезду справа видишь? Ну, такую блестящую… Слева от Большой Медведицы…
– Вижу!
– Сейчас у товарища Сталина в кабинете поспорили товарищ Каганович и товарищ Молотов. Товарищ Каганович говорит, что это – Орион, а товарищ Молотов, что это – Кассиопея. Ты сам-то знаешь, какая это звезда?
– Нет, – совсем испугался наш работник. – Я ведь недавно работаю с этими… астрономами.
– Тогда узнай там у своих подопечных и нам отзвони. Задание ясно?
Естественно, работник тут же начал действовать. К сожалению, в планетарии никого не было ночью, кроме самых ответственных лиц. Но те плохо знали астрономию. Пришлось искать другие каналы.
И вот ночью к дому известного московского профессора А-ского подъехала черная машина. Профессор А-ский в ту ночь не спал. У него резко подскочило давление, потому что в этот день в планетарии прорабатывали его друга, профессора Б-ского. И теперь А-ский лежал, вспоминая свое выступление. Из очень понятного человеческого чувства он выступил против друга Б-ского с удивительно пламенной речью. Но сейчас он думал совсем не о речи. То, что Б-ский был его друг, означало, что скоро может наступить и его очередь.
Вот в этот момент тревожных раздумий и раздался звонок. Пронзительный, надо сказать, звонок. Тот самый, можно сказать, звонок. Было два часа тридцать минут, это был очень серьезный час ночи.
Звонок неистовствовал. А-ский встал, надел штаны, жена сидела на кровати, бессмысленно повторяя: «Пуговицы, пуговицы нету». Звонок безумствовал.
Он открыл дверь. И увидел двоих. И рухнул навзничь.
В два сорок пять наш ответственный работник узнал о скоропостижной смерти А-ского. Прошло уже сорок пять минут, а простого задания выполнить не могли.
В два пятьдесят наш работник позвонил своему помощнику, и тот незамедлительно дал ему фамилию другого консультанта – членкора В-ского.
Опять завели черную машину, поехали.
Членкор В-ский был другой ближайший друг безродного космополита Б-ского. Они с ним долго работали в Ленинграде, в Пулкове. Поэтому когда начались проработки Б-ского (а проработки эти проводились и в Ленинграде, и в Москве), членкор В-ский придумал благородный выход: когда Б-ского прорабатывали в Москве, он садился в ночной поезд и уезжал в Ленинград. Когда же проработка шла в Ленинграде – он, естественно, возвращался в Москву.
В этот день Б-ского прорабатывали одновременно и в Москве, и в Ленинграде. Поэтому наш В-ский махнул на все рукой и сказался больным. Он улегся в постель, вызвал врача, но ему чудилось, что врач как-то странно расспрашивал его о здоровье. Членкор В-ский в ту ночь не мог заснуть: он все вспоминал лицо врача.
И когда в три двадцать пять резко зазвонил звонок, членкор В-ский даже усмехнулся. Этого он уже ждал. Он был холостяк, ему было шестьдесят три года, жизнь была прожита. Под неумолчный звонок он раскрыл окно, посмотрел на яркие звезды и полетел в звездную ночь.
В четыре часа пять минут наш ответственный работник узнал о происшествии с В-ским. Только тут он осознал свою ошибку: надо прежде звонить по телефону, а потом уже – в двери!
Обливаясь потом, чувствуя, как дрожат колени, бессмысленно повторял он фразу:
– Звонить надо было по телефону!
В четыре пятнадцать он затребовал номера телефонов оставшихся светил астрономии. До четырех пятидесяти он звонил по квартирам, объясняя разбуженным профессорам смысл вопроса. Его посылали к чертям, считая это ночным розыгрышем. На вторичные звонки просто не поднимали трубку: думали, что розыгрыш продолжается. Наконец молодой профессор Ц., которому он успел проорать в трубку: «Только не пугайтесь, ничего серьезного», – начал с ним разговаривать. Было пять утра, и звезды на небе выглядели неважно. Но молодому профессору все-таки удалось установить имя светила.
В пять семнадцать на столе у ответственнейшего товарища зазвонил телефон.
– С добрым утречком… С некоторыми трудами… хе-хе-хе, но название установили: это яркая навигационная звезда Капелла. Одна из самых красивых зимних звезд в созвездии Возничего. По-древнегречески это имя козы, вскормившей бога Зевса. Так что прав товарищ Каганович, ибо Капелла находится совершенно рядом с созвездием Орион… Прав, надо сказать, и товарищ Молотов, потому что по яркости она совершенно напоминает созвездие Кассиопеи. Так что можете сообщить… – бодрячествовал голос.
– Некому сообщать. Все давно ушли спать…
И, сладко зевнув, ответственнейший товарищ повесил трубку.
Следом за рассказом о любви к светилам небесным очень даже уместно прозвучало:
– О любви к Вождю…
Каждый свой приезд в Ленинград я прихожу в Эрмитаж. Но в последние годы, – может быть, молодость прошла, нет во мне там прежнего восторга. Так и в тот мой приезд: заглянул в Эрмитаж, прошелся бессмысленно по знакомым залам, осмотрел какие-то сервизы и вдруг понял – скучно! Все знаю! Все видел!
Время двигалось к закрытию, из залов уже выгоняли, и я прошел на какую-то бесконечную мраморную лестницу, чтобы спуститься вниз и покинуть докучное место. Я вышел к лестнице и остолбенел: все было заполнено матросскими бушлатами, солдатскими шинелями. Люди толпились на лестнице, лежали на ступеньках, курили. И только тут я заметил электрический кабель осветительных приборов и все понял: это была киносъемка. Ждали, когда опустеет Эрмитаж, чтобы в очередной раз штурмовать Зимний.
И тут сверху загудел в микрофон оглушительный хамский голос:
– Не задерживаться, проходить! И только по запасной лестнице! Немедленно!
Почему-то сразу очумев от ужаса, я бросился на боковую лестницу. Она и вывела меня на первый этаж, в странные залы, где доселе я никогда не бывал. В залах этих не было посетителей. В витринах лежали какие-то бусинки, разбитые кувшины. Старушки в форменных одеждах аукались друг с другом: так им было жутко в этой странной пустыне в надвигавшихся зимних сумерках. Наконец я вошел в большой зал, где по стенам висели полуистлевшие ковры. В центре стоял чудовищный сруб.
Я подошел к срубу. Это была погребальная камера гуннского вождя из четвертого века до новой эры. А все, что было на стенах, – прежде лежало в погребальной камере: конский череп, золотой убор для лошади, остатки ковра. Сам вождь лежал в следующей крохотной комнате, лежал у самого окна под стеклом. Он был гибельно черен: череп, обтянутый деревянными складками – тем, что прежде было его кожей, – застыл в оскале. И там, в оскале, виднелся ужасный зуб, и чудовищна была прядь волос, сохранившаяся на черепе, – прядь свалявшихся волос из четвертого века до новой эры. Но самое странное – это было его выражение. Ибо клянусь: череп с деревянной кожей имел выражение. Это точно! Я попытался понять, что оно значило, и наклонился над стеклом, когда услышал голос:
