Книга Книга запретных наслаждений - Федерико Андахази

Судьи в очередной раз побледнели. И вот, вглядевшись в их лица, Зигфрид из Магунции в очередной раз удвоил ставку: он поднял зеркало над головой и провел перед членами трибунала. Каждый из судей узрел собственное удивленное лицо. Обвинитель прошел чуть дальше, к освещенному солнцем большому витражу, и задержался перед ним, стоя спиной к залу. Затем развернулся и снова предъявил судьям овальное стекло, в которое они только что смотрелись. То, что их преподобия увидели в зеркале, исторгло у них панический вопль, который перерос в общий гул, когда Зигфрид из Магунции продемонстрировал результат всем присутствующим в соборе. Ульрих Гельмаспергер, пораженный не менее прочих, впервые в жизни едва не упустил нить протокольного повествования.

Гутенберг вжался в спинку стула и заткнул уши, чтобы не сойти с ума от паники, завладевшей всем залом. И вот, зажмурившись и заткнув уши, он снова погрузился в свои воспоминания. Великий день наконец наступил. В соответствии с немецкой традицией свадьба должна была состояться в родительском доме. Как и в большинстве дворцов аристократии, в замке с железной дверью имелась своя часовня. Церемония бракосочетания всегда проходила торжественно. Отец подводил невесту к священнику. Священник вершил обряд, потом проводил венчальную мессу. И наконец, благословив невесту, он препоручал девушку ее супругу. По завершении религиозного обряда отец невесты передавал супругу приданое — в случае с Гутенбергом, ту его часть, которая оставалась после задатка, — и наступал самый долгожданный момент для гостей, то есть пиршество.

Все было готово для праздника. Часовня сияла новым убранством, Густав заготовил самые изысканные яства и достал самые лучшие вина. Эннелин всю ночь не смыкала глаз. Она увидела рассвет сквозь пелену слез радостного волнения. Девушка никогда не думала, что для нее настанет такое утро. Все казалось ей сном: не только сбывалось желание, которое представлялось ей неосуществимым, но больше того — Эннелин собиралась сочетаться браком с мужчиной, которого любила, что выпадало на долю далеко не всякой женщины. Эннелин провела ночь не в тоскливой бессоннице — то была сладкая полудрема, в которой самые нежные мысли и чувства мешались с другими, до вчерашнего дня почитаемыми в ее глазах греховными; как бы то ни было, это будет ее последняя одинокая ночь. Страх, нервозность и возбуждение изнурили ее тело и обострили все чувства. Эннелин была готова предаться телом и душой своему возлюбленному Иоганну. В свой последний незамужний день девушка не только воображала себе первую брачную ночь, но и следующее утро, когда новоявленный супруг должен вручить невесте свой donum matutinale[55]— подарок, который причитается девушке за то, что она отдала мужу свою невинность.

Гутенберг тоже провел ночь без сна, однако совсем по другим причинам. В предстоящий день ему следовало справиться с тремя безотлагательными задачами: рано утром он должен был показать Андреасу Хайлманну, как продвигается дело с реликвиями; в полдень он договорился забрать пресс из мастерской Конрада Заспаха, а в пять часов вечера — исполнить все требования по договору с Густавом фон дер Изерн Тюре, то есть жениться на Эннелин. Из всех этих обещаний Гутенберга больше всего беспокоила встреча с Хайлманном: в этом случае он просто опасался за свою жизнь.

Всю ночь Иоганн трудился над приспособлением, в котором удалось бы запечатлеть образы реликвий во время паломничества в базилику Акисгран — как он и обещал поставщику бумаги, — и теперь у него просто не было пути назад. При этом новое изобретение должно быть выполнено с использованием материала, в котором Гутенберг нуждался для осуществления своего тайного проекта, — то есть бумаги. Если у Гутенберга что-то и имелось в избытке помимо долгов, так это изобретательность. В долгие часы, отделявшие закат от зари, Иоганн выдумал любопытнейшее приспособление, проверить которое он мог только при солнечном свете. На первый взгляд это было обыкновенное ручное зеркальце, однако — если все выйдет так, как задумано, — это ничем не примечательное зеркало сможет чудесным образом показывать голову святого Иоанна Крестителя уже и по окончании процессии, на которой представляют плат, покрывавший эту голову после усекновения. Вот только времени изобретателю не хватало: Иоганну не оставалось ничего другого, кроме как произвести первое испытание под суровым взглядом Хайлманна.

Отполировав зеркало, Гутенберг покрыл его тонким слоем гуммиарабика, растворенного в составе, который придавал этому слою прочность, так что его можно было легко отделить от поверхности, не повредив. Проделав эту последнюю операцию, Гутенберг спрятал зеркало под одеждой, выбрался из своей мастерской в руинах монастыря Святого Арбогаста и понесся вниз по склону, словно за ним по пятам гнался сам дьявол.

В назначенный час запыхавшийся, потный Гутенберг вбежал на фабрику Андреаса Хайлманна.

— Какая приятная, встреча, — приветствовал его Андреас. — Я уж опасался, что мне придется вмешаться в ход бракосочетания, дабы забрать свой должок в момент передачи приданого.

Иоганн знал, что Хайлманн вполне способен на подобное.

— Я надеюсь, ты принес кое-что побольше пустых слов, — продолжал фабрикант.

— Ну конечно, и я не могу терять ни минуты, — ответил Гутенберг, отчасти чтобы придать побольше важности своей персоне, отчасти говоря чистую правду.

Андреас, всерьез заинтересованный, пригласил Гутенберга в отдельный кабинет. И тогда Гутенберг с ловкостью площадного чародея приступил к своему номеру; Андреас, казалось, развлекался представлением, удобно расположившись в кресле. Стоя посреди кабинета, гравер из Майнца извлек из складок одежды сверток туго замотанной ткани. Вытянув руки вперед, он, как фокусник, принялся разматывать слой за слоем. И фабрикант с изумлением увидел перед собой плат Иоанна Крестителя — тот самый, которым обернули голову святого и на котором чудесным образом запечатлелся его лик.

— Он что, настоящий? — наивно спросил мастер бумажных дел.

— А тот, что хранится в базилике Акисгран, — он настоящий? — загадочно вопросил Гутенберг в ответ.

Хитрец не посчитал нужным объяснять своему сообщнику, что целую ночь выписывал лик Крестителя на этой тряпице. В принципе это была лишь мелкая подробность; по-настоящему чудесная часть представления еще не началась. Гутенберг попросил Андреаса держать плат двумя руками над головой, как делает священник во время процессии. Ошарашенный фабрикант повиновался с детской покорностью. И тогда Гутенберг вытащил из мешочка свое зеркало и направил его поверхность, покрытую матовой пленкой, на полотно. На несколько секунд двое мужчин застыли в этих странных позах.

— Можешь опускать платок, — скомандовал Иоганн и сам опустил зеркало.

А потом Гутенберг передал свое изделие Хайлманну и предложил ему снять слой гуммиарабика. Пленка легко отделилась от зеркальной поверхности.

— Что ты видишь в зеркале? — спросил Иоганн.

Андреас вгляделся и ответил полным разочарования голосом:

— Кроме моей дурацкой рожи — ничего.