Книга Межсезонье - Дарья Вернер

Я надену на новоселье длинное бархатное лиловое платье – из Москвы – и мы с мамой, впервые в Австрии, испечем «Наполеон», потому что будет где. Мы станем танцевать – и даже сестра – в пустых комнатах, устланных чистым дубовым паркетом, а Соня начнет пританцовывать на одном месте, ухватившись руками за решетчатые бортики кроватки, мы будем есть на импровизированном столе из половинки двери, уложенной на стулья, и впервые фотографироваться. Всей семьей.

Потом папа уедет и, передавая ключи от старой квартиры, я скажу молодому французику-музыканту, который будет краснеть от любой улыбки, французику, который будет еще плохо говорить по-немецки (долго искала такого, наверное, чтобы не сумел толком прочесть весь договор аренды), я обязательно скажу ему: «Держите ухо востро с ней – и внимательно читайте все, что подписываете».

А в этот дом мы точно больше не вернемся – ну разве что проедем мимо на автобусе раз в пять лет.

«Больше не…» – заклинание, рефрен Межсезонья, умение отсекать от своей жизни ненужное без сожаления и грусти, как скульптор отсекает бездушные куски камня от глыбы, чтобы превратить ее в прекрасное. Умение уходить, не оглядываясь.

След другого

Будущее определяется цветом конвертов и квитанций – и только цветом.

В Австрии выучиваешь это в первый же год – как собака запоминает: посвист и шуршание поводка означают «гулять», звяканье миски – еду, а глухой рокот хозяйского голоса – порку.

Они не пахнут, они не хрустят живой бумагой под пальцами, и даже шрифт на конверте неживой, словно напечатанное на машинке откопировали на плохом и старом копировальном аппарате.

У них нет жизни, а есть только цвет – сигнальный цвет.

Белый – значит, дело плохо, голубой – еще хуже, а желтый листочек – это почтальон не застал тебя дома, и нужно идти на почту с паспортом.

Голубые и белые конверты всегда носит почтальон, их никогда не отдают на откуп обычной почтовой дороге – чтобы судьба обязательно, точно-точно нашла адресата, чтобы промашки ни в коем случае не вышло.

Голубое письмо было адресовано маме.

«Просим Вас в течение 24 часов покинуть пределы страны по причине нарушения Вами визового законодательства Австрии и проживания на территории страны нелегально. До выезда Вам предписывается явиться в полицейский комиссариат… по адресу… со всеми имеющимися на руках документами».

– Нелегального? – подняла брови мама, а неживой листок из голубого конверта в ее руке чуть заметно дрожал. Она же бывшая актриса, она не даст воли смятению, но руки-то – что делать с руками?

Когда Межсезонье ударяло кормой по кому-то из нас – не по тебе самому – то казалось, что это твоя боль. Кажется, ты ее чувствовал даже прежде другого – он-то пока был одурманен болевым шоком, а твое уже саднило и тупо ныло. Или зияло вообще открытой раной – так мы незаметно для себя срослись в клубок, и, наверное, распутывать нас пришлось бы, отрывая друг от друга с мясом.

В коридоре полицейского ведомства по делам иностранцев – дом похож на случайно уснувшего на венской улице слона, на спящей спине которого притулились имперские гербы и флаги, навечно застывшие в камне, – пахнет канцелярским клеем и линолеумом, который помыли не совсем свежей тряпкой. Пусто – даже копировальная машина, кажется, дремлет.

Чиновник с моржовыми усами сразу выгнал нас из кабинета, куда мы осторожно постучали. «Документы сюда», – сказал будто на моржовом, ни здравствуйте, ни пожалуйста. Выгнал как преступников, хотя мама и протянула ему паспорт, раскрытый как раз на той странице, где было вклеено новое разрешение на пребывание.

Минуты в коридоре тянутся долго – а если выглянуть из окна, там дальше идет жизнь: едут машины, на деревьях среди первых пожелтевших листьев прыгают дрозды в крапинку, и воздух пахнет переспелым виноградом. Это только тут у нас она застыла с момента получения неживого письма в голубом конверте.

Дверь скрипит, раззявив рот-щель, – входите, так же недружелюбно бросает в проем человек-морж. А потом – это не извинение, это просто описание жизни, говорит: нам пришел сигнал, что вы проживаете в Австрии нелегально, гражданка. Мы его проверили. И возвращает маме документы. Но вы хотя бы извинитесь – спрашиваю я – ведь за нервы, за ошибку, за доверие пустым доносам надо хотя бы извиниться. До свидания, говорит он – и хорошего дня. Хороший день – это словесная схема, оболочка, в которой пусто, в которой нет ни хорошего дня, ни счастливых минут, ни часов, о которых хорошо потом вспоминать. Уже почти выйдя из комнаты, исчезнув из памяти человека-моржа, меня вдруг осеняет, и я возвращаюсь к его столу.

– Скажите, а откуда был сигнал, от кого?

Он морщится, будто я сказала неприличное слово на приеме в замке у особ королевской крови – а может, у него просто заныл зуб.

– От кого – сказать не могу. Не положено. Защита персональной информации и все такое прочее. Могу сказать только одно. Сигнал поступил из Зальцбурга.

Мне вдруг становится смешно – я улыбаюсь ему прямо в лицо, выражение которого нельзя понять, все выражения путаются в моржовых усах, пропадают в них. Ну конечно. Из Зальцбурга. Тут и защиты информации никакой не нужно – все и так понятно.

На улице осень – как, оказывается, мало мы замечаем то, как тут меняются времена года. Мы знаем, вот закончилось лето, вот идет зима – мы регистрируем их, словно внутри у нас один большой календарь, и осень – это не листья цвета переспелого лимона, а просто день, просто месяц. А тут – осень, стволы редких в городе деревьев теплеют, кроны становятся прозрачными как айвовое варенье, и в парках, наверное, пахнет орехами и тленом.

«Бог создал только два подвида австрийцев: негодяев и музыкантов», – так говорил отец Фреда Астера, нижнеавстриец, эмигрировавший в Америку, читала я незадолго до этого дня. Это к первым взывают плакаты государственной компании, взымающей сборы просто за наличие дома радио или телевизора, что идут на содержание государственного телеканала, который ты никогда не смотришь: «Твой сосед смотрит телевизор и не зарегистрировал его? Расскажи об этом нам!»

Реклама, призывающая доносить на ближнего, – часть повседневного ландшафта.

Негодяи и музыканты.

Герхард музыкантом не был точно.

Он, конечно, не знал – с тех пор как мама уехала в Вену, мы сделали ей новый вид на жительство, как владелице фирмы. Но, наверное, даже если б знал – то все равно донес бы.

Вик пролетел черным вороном сквозь жизнь – быстро, тенью мелькнув только, появился и пропал.

Иногда людей вообще никак не представляешь – просто потому, что как-то не до этого, и голос не требует, чтобы ты придумывал ему оболочку. А потом вдруг они становятся осязаемые и заполняют весь день, так что в этот день больше ничего уже и не вмещается.

Вик стал иллюстрацией к главной заповеди Межсезонья.

В первые месяцы существования Фирмы, как черти из табакерки, откуда-то на нас посыпались соотечественники. Словно они только сидели и ждали, пока мы оформим все бумаги, пока информация об открытии Фирмы появится в государственном бюллетене, пока мы не станем искать бухгалтера и налогового консультанта. Вот тогда-то и появилась Маргарита со странной то ли немецкой, а то ли английской фамилией. Она когда-то вышла замуж за страну, пристроив сюда и дочерей от первого брака. Австрийский муж быстро умер – да и не жили они семьей толком, как она сказала, – и Маргарита, взяв кредит, открыла пансион в центре Вены. Разбогатела, купила дорогую машину и шубу в бутике на Грабене и теперь учила жизни меня и маму.