Книга Поэтесса. Короткий роман - Николай Удальцов

– А еще – пропили!

– Ага, – согласился индивид:

– В начале – продали, а потом – пропили!

А потом добавил, видя, что его согласие не вызвало продолжения, оказалось, так сказать не пролонгированным:

– Я бы их расстрелял!

– Кого? – поинтересовался я.

– Да вначале одних!

А потом других!

И так уж вышло, что в жизни глупого человека всегда находилось место подвигу.

А иногда – и двух…

– …Как проехать к реке? – спросила Лариса, опустив стекло дверцы.

Наверное, ей надоели наши дебаты.

И даже консенсус в результате ее не вдохновил:

– Как проехать к реке?

И абориген, придирчиво осмотрев ее «Жигули», видимо, прикидывая, можно ли сделать консультацию платной, изобразил удивление на своем прилично поношенном лице:

– К реке-е?

– К реке, – повторила Лариса.

– Ну – это слушайте, – замолчал местный житель, и я, перегнувшись через колени моей поэтессы, сунул ему в лапки два червонца:

– Значит, так.

Вначале вам вниз, под гору, до старого песчаного карьера – яму увидите.

Она заметная.

Потом влево, мимо заброшенной зоны, проедете кладбище, поедете до болота.

У болота сразу направо. Там рынок хотели построить, базар, значит.

Оттуда, через бурелом, что горел прошлым летом… Хотя дорога там одна, ну и выйдете на сельскую площадь. Там наша власть – сельсовет.

Правда, он не работает.

Там и спросите.

Запомнили? – поинтересовался селянин, явно рассчитывая на то, что придется повторить маршрут, за дополнительный гонорар.

И я усмехнулся:

– Вначале под гору, до ямы. Потом – влево, через тюремную зону и могильные кресты, в болото. Потом – вправо, к рынку, который так и останется непостроенным. А в конце через черт знает что – к неработающей власти чиновников.

Что же здесь не запомнить?

Как Россия в двадцатом веке…

…Выработанная яма песчаного карьера, оказалась заполненной водой, куда перелетные утки наверняка занесли икру карасей из окрестных озериц.

С уже поросшими травой береговыми откосами.

И в этой траве, уже сменившей виридоновый цвет на окись хрома с желтой охрой, несмотря на наступившую, пусть еще раннюю осень, белели ромашки.

– Ой! – воскликнула Лариса, глядя на зеленеющую лужайку. – Давай погадаем!

– Давай, милая, – согласился я. С любимой женщиной на природе легко соглашаться.

Так же легко, как и во всех остальных местах.

Лариса остановила машину прямо на дороге, по которой, кроме нас, похоже, никто уже очень давно не ездил. И возможно, никто никогда не останавливал автомобилей в этом месте для того, чтобы погадать на ромашке.

– На что будем гадать? На «любит – не любит»? – смеясь, спросила моя поэтесса.

И я, предположив, что этот вопрос нами уже решен, сказал:

– Погадай на: «быть – или не быть»?

И подумал, что, окажись в руках у Гамлета обыкновенная полевая ромашка, решение самого главного вопроса мироздания обошлось бы без известного монолога.

Мировая культура лишилась бы одного из главных своих сокровищ; но с точностью решения вопроса получилось бы то же самое…

…После залитой водой ямы, оставшейся от песчаного карьера, на развилке Ларисина машина свернула налево.

Прежней бывшей зоны мы сквозь разросшиеся кусты и деревья не увидели.

Наверное, потому, что от бывшей зоны не осталось ничего бывшего.

Только настоящее.

Дальше, у грунтовки, было старое, возможно, давно заброшенное кладбище.

Погост.

Разукрашенный фасад памяти.

– Место разрушения последней иллюзии, – тихо проговорил я, но Лариса услышала мои слова и переспросила так же тихо:

– Иллюзии?

– Да, – вздохнул я:

– Смерть – это крушение последней иллюзии.

Иллюзии на бесконечную жизнь.

– Как ты думаешь, почему на кладбище хочется молчать? – Лариса притормозила машину, и вдоль кладбища мы поехали медленно, невольно отдавая дань тем, кому уже никуда не нужно было спешить.

И у меня было время для того, чтобы обдумать ответ:

– Потому, что о вечной жизни говорят многие.

А о вечной смерти – никто…

…Прямо за заброшенным кладбищем находилась небольшая церковь.

Похоже, такая же заброшенная.

Во всяком случае, то, что когда-то было парком вокруг этой церкви, сейчас превратилось в заросли, а дорожка, ведшая к ней, поросла папоротниками и крапивой.

И какая-то пожилая женщина что-то собирала вдоль этой дорожки.

– Зайдем, – предложила Лариса, останавливая «Жигули».

– Зайдем, – согласился я. – Если открыто.

– А разве церковь может быть закрыта для тех, кто хочет в нее войти?

Кресты на храмах и погостах – две такие разные дороги в рай.

Церковь действительно оказалась заброшенной.

С погнутыми, проржавелыми железными дверьми, одна створка которых лежала в траве.

Без икон.

Но с неразбитой оконной мозаикой и довольно хорошо сохранившейся настенной росписью.

И по фрескам – темпере по влажной штукатурке, кое-где тронутой темнением, кое-где исчезнувшей в сколах, было видно, что расписывалась она настоящими мастерами.

– Кто это? – спросила Лариса, видя, что я рассматриваю бородатую фигуру в длиннополой одежде. – Христос?

– Нет. Это Иоанн – Предтеча христианства.

Первый из тех, кому пришлось заплатить головой за свою веру.

– Мне жалко его, – прошептала Лариса, поднося пальцы, сжатые в кулачок, к губам. И я ответил ей честно:

– Мне тоже жалко его.

Но мне жалко и тех, кто потом заплатил своей головой за то, что не поверил в то, что эта история – правда.

Глядя на образ Иоанна Крестителя, первой жертвы непонятого христианства, Лариса, перекрестилась и дала свою форму понимания добра и зла, прошептав:

– Научи меня, Господи, делать людям хорошее. Плохое – и без меня найдется, кому сделать…

…Когда мы вышли из церкви, женщина, что-то собиравшая в траве у полуразрушенных стен, подошла к нам:

– Люди должны все время каяться, – проговорила она, поправляя платок крупной вязки у себя на плечах.

И по ее лицу было видно, что она верит в то, что говорит.

Поэтому я ничего не ответил ей, но подумал: «Если все время каяться, то когда же грешить?»

Не обращая внимания на наше с Ларисой молчание, женщина продолжала негромко говорить.

И мысль ее была не нова.