Книга Череп под кожей - Филлис Дороти Джеймс

– Тогда каким образом все это выяснилось?

– В итоге кто-то проговорился, я полагаю, но только после окончания войны. Олдфилд тогда жил в Спимуте, а сюда приезжал работать в рядах вооруженных сил. Возможно, он слышал какие-то сплетни. Сейчас он в этом не признается, но, должно быть, кто-то на острове что-то подозревал. Возможно, кто-то даже попустительствовал тому, что произошло, или просто закрыл на это глаза. В конце концов, всем тут управляли военные. И все же кучка заговорщиков добралась до ключей от склепа и тайного хода и умудрилась вернуть их на место так, что никто ничего не заметил. Это позволяет предположить, что кое-кто из официальных лиц допустил оплошность.

Кларисса повернулась к мужу.

– Как его звали, дорогой, того мальчика, который погиб?

– Его звали Карл Блайт.

Кларисса повернулась к собравшимся. Ее голос звенел, словно она была на грани истерики.

– И удивительнее всего, что он был англичанином. Во всяком случае, его отец точно. А мать была немкой. А Джордж учился с ним в школе, не правда ли, дорогой? Они оба учились в Мелхерсте. Он был на три года старше, ужасный мальчик, очень жестокий, один из тех насмешников, которые отравляют жизнь другим мальчикам, так что они с Джорджем не особенно дружили. Джордж даже, можно сказать, ненавидел его. И вот он попадает сюда прямо в руки к Джорджу. Разве это не странно?

– Не особенно, – отозвался Айво. – Британские частные школы выпустили достаточно учеников, сочувствовавших нацистам, и здесь в 1940 году можно было встретить многих из них.

Корделия уставилась на железную лестницу. Свет в коридоре, слепящий и яркий, ничуть не сглаживал неприятный эффект, а скорее усиливал. В былые дни жестокость человека к ближнему своему была покрыта мрачным саваном: популярны были душные нездоровые подземные темницы, освещение в которых ограничивалось при помощи узких окон-щелей. Зато современные комнаты для допросов и камеры пыток сияли в свете многочисленных ламп. Технократам, причиняющим боль, хотелось воочию видеть плоды своих стараний. Это место вдруг показалось ей невыносимым. Холод в проходе усиливался. Чтобы не дрожать, ей пришлось напрячь мышцы рук и сжать кулаки. В ее воображении туннель позади них растянулся до бесконечности, и теперь они были обречены нестись по залитому светом проходу как испуганные крысы. Она почувствовала, как капля пота скатилась по ее лбу и попала в глаз, причинив жгучую боль, и прекрасно поняла, что с холодом это не связано. Она заставила себя заговорить, надеясь, что голос ее не выдаст:

– Мы можем уйти отсюда? Я чувствую себя как вуайеристка.

Айво добавил:

– А я замерз.

Кларисса тут же подключилась и театрально задрожала. И тогда впервые заговорил сэр Джордж. Корделия задумалась, в том ли дело, что ее органы чувств перестали работать должным образом, или в том, что эхо странным образом отражалось от низкого потолка, но его голос звучал совершенно иначе:

– Если моя жена удовлетворила свое любопытство, вероятно, мы можем идти. – Он вдруг дернулся вперед и, прежде чем они догадались, чего ожидать, поставил ногу позади открытого люка и пнул его. Люк с шумом захлопнулся. Стены как будто вздрогнули, и пол затрясся у них под ногами. Должно быть, все они завизжали, но их слабые вскрики утонули в вибрирующем реве. Когда он затих, все молчали, а сэр Джордж развернулся и направился к выходу.

Корделия оказалась впереди остальных. Страх и отупляющая боль, которая была сильнее страха и только обостряла клаустрофобию, толкали ее вперед. Даже склеп с аккуратным оссуарием казался приятнее этого ужасного места. Она наклонилась и подняла аккуратно сложенный бумажный прямоугольник почти инстинктивно и без любопытства, даже не перевернув его, чтобы посмотреть, написан ли на нем адрес. В резком свете единственной лампы аккуратно нарисованный череп и напечатанная цитата были прекрасно видны, и она поняла, что с самого начала знала, что именно перед ней.

Твоя смерть предопределена; таковы последствия убийства.

Значенья не имеет ни безлюдье, ни праведника вздох,

Когда известно, что черные дела лишь смерть способна излечить.

Не вполне точно, подумала она: несомненно, в начале должно стоять «моя» а не «твоя», – но смысл был предельно ясен. Она засунула записку в карман рубашки и повернулась, дожидаясь остальных и пытаясь вспомнить, кто где стоял, когда выключился свет. Естественно, все произошло именно здесь, в том месте, где туннель изгибался. Кому-то из них потребовалось несколько секунд, чтобы метнуться назад под покровом тьмы, – кому-то, кто уже подготовил записку, кто не волновался, а, наоборот, даже порадовался бы, если бы Кларисса узнала: ее враг среди них. А если бы кто-то заметил записку раньше или вся группа держалась вместе, ее обязательно вручили бы Клариссе. Она была адресована ей – это было напечатано на ней тем же шрифтом. Вероятнее всего, злоумышленником был Эмброуз. Слишком удачно выключился свет. Но это мог сделать и любой другой человек, кроме Саймона. Она чувствовала, как крепко он держит ее за руку.

Потом показались остальные. Корделия стояла под лампой и разглядывала их лица. Но ни на одном не отражалось беспокойство, никто не выказал удивления и не опустил глаза. Присоединившись к ним, она впервые поняла, почему Кларисса испытывает такой страх. До этого послания казались ей не более чем детской шалостью, из-за которой ни одна умная женщина не стала бы волноваться ни секунды. Но они просто дышали ненавистью, а ненависть, как ни крути, не может быть явлением незначительным. Они действительно казались детскими, но за этой «детскостью» скрывался тщательно продуманный злой умысел, и угрозы, о которых в них говорилось, вполне могли оказаться реальными. Она думала, нужно ли и дальше скрывать эту записку и те, что пришли раньше, от Клариссы и не стоит ли ей усилить бдительность. Но она получила четкие инструкции: беречь Клариссу от любых беспокойств и раздражений перед спектаклем. После спектакля будет еще достаточно времени, чтобы решить, что предпринять. А до того как поднимется занавес, осталось меньше четырех часов.

Минуя черепа, на этот раз без особого внимания, Корделия обнаружила, что Айво оказался рядом с ней. То ли по необходимости, то ли нарочно, он шел медленнее, чем остальные, и она сбавила шаг. Он сказал:

– Поучительный эпизод, вам не кажется? Бедный Ральстон! Насколько я понимаю, вся эта сцена и его муки совести явились жертвоприношением во славу супружеской откровенности. Что вы обо всем этом думаете, о, мудрая Корделия?

– Я думаю, что это ужасно.

И они оба знали, что она думала не только о предсмертной агонии несчастного бунтаря, одинокой и ужасной смерти. С ними поравнялась Роума. Корделия увидела, что она впервые оживилась, а ее глаза горят ярким недобрым светом.

– Что ж, это был омерзительный спектакль, – заявила Роума. – Для тех из нас, кому посчастливилось не связать себя ни с кем узами брака, святой матримониальный союз предстал как нечто далекое от святости. Даже ужасающее.

Айво согласился: