Книга Затмение - Джон Бэнвилл

Пока я рассказывал Лили о магазине и крысах, а она своим излюбленным жестом демонстрировала, как ее тошнит, мы добрались до пятачка, ограниченного с одной стороны остатками старой городской стены, которую пощадили пушки Кромвеля. Там мы уселись на скамейку рядом с давно вышедшим из употребления общественным туалетом в тени искривленного дерева, и Лили стала рассказывать мне о своей матери. Солнце пекло, вокруг не было ни души, только хромая псина настороженно покружила вокруг нас, старательно повиливая вялым хвостом, и уковыляла прочь. Наверное, атмосфера безлюдности и всеобщего полуденного оцепенения, причудливое дерево, в тени которого мы отдыхали, блеск известковой стены туалета позади и слабая вонь канализации, заставили мысленно перенестись куда-то далеко на юг, в сухое и душное местечко, на раскаленный берег с платанами и звоном цикад под беспощадным небом. Какое море, берег, и гранитный остров…[2]Рассказывая, Лили сняла ниточку с края платья, прищурившись из-за слепящего солнца. Листья над головой зашумели, встревоженные ветерком, и, поволновавшись, устроились на прежних местах, как зрители снова устраиваются в креслах после антракта.

— Где вы жили, когда она умерла? — спросил я, — когда умерла твоя мать?

Лили не ответила, притворилась, что не расслышала.

Я еще не сказал, что обнаружил логово Квирка? Наткнулся на него прошлым днем, когда в очередной раз рыскал по дому. Надо отдать ему должное, он выбрал весьма скромное пристанище. Трудно вообще назвать эту каморку наверху, возле чердака, полноценной квартирой; мать не предложила бы ее даже самым нищим из наших жильцов, она хранила там ненужные вещи, а после смерти отца — его старую одежду и обувь, выкинуть которую ей не позволяла бережливость, превратившаяся в скаредность. Потолок здесь очень низкий у стен и слегка поднимается в середине, образуя над головой подобие крыши; в самом узком месте, у края стены, прорезано кривое окошко, намертво залепленное краской множество лет назад, о чем свидетельствует отвратительно затхлый воздух. Квирк притащил сюда складную кровать с тощим матрасом, набитым конским волосом, у него есть одеяло, но нет простыней. Он пользуется ночным горшком, ручка этого архаичного приспособления высовывается из-под кровати, словно любопытное ухо. Квирк не страдает излишней брезгливостью. Повсюду пыль, несколько подозрительных пятен на стенах, грязные тарелки, чашка, которую не мыли кажется целую вечность, и три совсем не белоснежные рубашки, небрежно перекинутые через дверцу шкафа, словно трио поношенных эстрадных певцов. Надеюсь, он не пригласит в гости Лидию, как бы они не сдружились. Иначе она наверняка надает ему по рукам, снова поставит на колени и заставит скрести пол щеткой. Несмотря на запущенность и пронзительную убогость каморки — эти рубашки, ночной горшок, стоптанные ботинки, один лежит на боку, оба высунули язычки, такое впечатление, что они свалились с трупа, пока его тащили отсюда, — я испытывал ребяческий восторг сыщика-любителя. Обожаю всюду совать свой нос; дневники, письма, сумочки, ничто не укроется от моих любопытных глаз — никогда в этом не признаюсь публично, но порой я способен заглянуть даже в чужую корзину для грязного белья, точнее, раньше мог, когда мы с Лидией еще ходили к друзьям в гости, на обеды, вечеринки, летние пикники… Сейчас это невообразимо. Но в комнате Квирка покалывающий кожу холодок возбуждения вызван не просто удовольствием от представившейся возможности порыться в чужих пожитках. Я вспомнил, как обнаружил в детстве заячье убежище, аккуратно ввинченную в землю на побережье среди жесткой травы у дюны глубокую норку, где лежали три крохотных, дрожащих зайчонка, они так тесно прижимались друг к другу, что казались одним существом о трех головах. Я поднял их, завернул в свой жакет и отнес в двухкомнатный деревянный коттедж-шале, где нам с родительницей приходилось жить вместе во время летнего отдыха у моря. Когда я показал находку, матушка в ужасе вскрикнула и отшатнулась: вдовой она стала совсем недавно, и неврастения давала о себе знать. Она заявила, что зверьки наверное больны чем-нибудь, или у них вши, потребовала немедленно выкинуть грязных тварей. Я побрел снова к дюне, под мелкий косой дождь, который шел с моря, но конечно не сумел найти нору и оставил бедняжек, ставших неприятно скользкими из-за намокшей шерстки — они казались теперь еще меньше — в песчаной выемке под камнем, а на следующий день вернулся и уже не застал там никого. Но я на всю жизнь запомнил их беспомощность, ощущение мягкой и теплой крошечной жизни, трепещущей у своего сердца, потешно-трогательную неуверенность, с которой они вертели слепыми головками вверх-вниз, из стороны в сторону, совсем как игрушечные собачки, которых сейчас модно ставить в машину у заднего стекла. Несмотря на весь его грузный вид и сардонические ухмылки, в Квирке есть что-то от потерявшего маму, потерявшегося в жизни существа. Я, конечно, обыскал его вещи, но обнаружил лишь полное отсутствие секретов, вообще чего-либо интересного, что удручало сильнее, чем самое позорное открытие. Пока я рылся в мелком мусоре его хромоногой жизни, меня охватило гнетущее чувство и невольный стыд, то ли за собственные извращенные наклонности, то ли за его вопиющее ничтожество. В потертом бумажнике, пролежавшем в заднем кармане брюк столько лет, что он принял форму задницы своего хозяина, я нашел фотографию (тоже соответствующим образом помятую), испещренную трещинками, выцветшую до перламутрово-серых тонов. Она изображала стройную, моложавую женщину с неудачной прической на фоне цветущего летнего сада. Женщина храбро улыбалась в объектив. Я понес фотографию к окну и стал жадно рассматривать, горько жалея о том, что не захватил лупу. Оказавшись перед жадным оком камеры, она застыла в напряженно-неестественной позе. Приставила руку ко лбу, защищаясь от слепящего солнца, так что верхнюю часть лица закрывает тень. Я долго вглядывался в ее черты, — тонкий заостренный подбородок, вяловатый рот, где в крохотной бесцветной точке угадывается открытый улыбкой передний зуб, и эта изящная, но болезненно худая рука, маленькая и слабая, поднятая для защиты, и старался найти что-то знакомое, хотя бы малейшее сходство. В нижнем левом углу картинки видна тень фотографа — вот опущенное плечо, часть большой круглой головы, — скорее всего, это сам Квирк. А сад? Женщина стоит на заросшей лужайке, за ее спиной раскинулось какое-то дерево (береза?), одетое листвой. По таким приметам невозможно ничего определить. Разочарованный, я сунул фотографию в карман, в последний раз окинул помещение мрачным взглядом и тихонько вышел, прикрыв за собой дверь. На ступеньках внезапно замер, уловив изменение в царящей вокруг неподвижной тишине, словно кто-то, уже успевший скрыться, стоял на пороге и подслушивал, либо подглядывал за мной в замочную скважину. Наверное, Лили; впрочем, какая разница?

Интересно другое: как долго Квирки здесь жили, и, главное, сколько их было? Лили с тупым упрямством ссылается на плохую память. Но отказываясь говорить, где прошли последние годы жизни матери, она подозрительно хорошо помнит обстоятельства ее смерти, — по-моему, слишком хорошо, ведь это случилось много лет назад, и мне как-то трудно представить Лили в роли вундеркинда, аккуратно записывающую историю семьи, сидя в люльке. Однажды ночью мать проснулась от боли, говорит она. Послали за доктором, но он перепутал, отправился по неправильному адресу и не понял, что произошла ошибка, ведь в том доме женщине тоже требовался врач, у нее начались схватки, и в конце концов она благополучно произвела на свет ребенка, а пока в одном месте рождалась новая жизнь, в другом несчастная мама в муках прощалась с земным существованием. Потом из другого конца города явилась сама тетя Дора, накинув плащ поверх ночной рубашки, но даже Тетя, явный титан духа в ничтожном роду Квирков, даже она не сумела спасти свою сестру. Она накричала на отца Лили, дескать, кругом виноват он, и если такое считается примерным мужем, она рада, что не вышла замуж, а Квирк хотел ее ударить, а она пошла на него с кулаками, и быть бы настоящей драке, ведь Квирк от злости себя не помнил, и тетя Дора не собиралась ему уступать, да только там оказался кто-то еще, сосед или друг семьи, Лили точно не помнит, и встал между ними, постыдились бы, сказал он, Китти еще не остыла, а вы что затеяли. Все это я услышал на скамейке под солнцем, пока Лили, не умолкая ни на минуту, снимала ниточку с платья и бросала на меня косые взгляды. Да, та ночь, «ночь-когда-умерла-Китти», достойна войти в анналы городка, представляю, что тогда творилось. В кармане лежала похищенная фотография. Я показал ее Лили, и та безучастно взглянула на нее. Может быть, здесь изображена твоя мать, спросил я. Девочка вгляделась пристальней и надолго замолчала.