Книга Бесчестие миссис Робинсон - Кейт Саммерскейл

Сюжеты «Грозового перевала» (1847) Эмили Бронте и «Незнакомки из Уайлдфелл-Холла» ее сестры Энн Бронте опирались на дневники. Дина Мьюлок, регулярно приезжавшая в Мур-парк, написала в 1852 году роман в форме тайного дневника гувернантки[96], а Уилки Коллинз опубликовал в 1856 году два рассказа под видом женских дневников[97]. К этому времени «Атенеум» отметил: «Дневник, кажется, вытеснил письма как средство, с помощью которого человек может рассказывать свои истории». Увлекательность формы заключалась в ее правдоподобии, ее сходстве с действительностью. Читательница дневника могла испытать запретное удовольствие от просматривания страниц, не предназначенных для ее глаз, или принять на себя роль близкой подруги, по которой скучает рассказчица. Как шпионка, наперсница или то и другое вместе, она переживала острое чувство близости.

Чтобы нажиться на повальном увлечении писательством и чтением дневников, издатель Джон Леттс напечатал первые большие тетради для ведения дневников в 1820-х. К пятидесятым компания Леттса продавала несколько тысяч дневников в год, дюжинами разных форматов. Это и были тетради, в которых писала Изабелла; они выходили в матерчатых переплетах или в переплетах из красной телячьей кожи, поставляемой из России и издававшей слабый аромат бересты, и могли быть снабжены футляром и пружинным замочком. «Ведите себя со своим дневником как с самым близким и верным другом, — наставлял Леттс новичков в этом деле, — ничего не скрывайте от его страниц и не позволяйте коснуться их ничьему взору, кроме вашего». Слово diarist впервые было зафиксировано в 1818 году, diarise — в 1842-м (это появились эквиваленты более признанных слов journaliser или journalist, означавших человека, который ведет личный журнал, и journalising для обозначения действия по его ведению).

Женщины с особенной страстью предались ведению дневников. Журнал «Панч» высмеивал эту тенденцию в 1849 году в своей колонке «Дневник моей жены», имитировавшей серию выдержек из дамского дневника, которые возмущенный муж прочел, переписал и тайно передал редактору журнала. Заботы жены корыстны и банальны: она замышляет спрятать от мужа портвейн и медоточивыми речами убедить его купить ей красивые шали и шкатулки для рукоделия. Он «противоречил мне насчет хрена, — жалуется она, — когда я знала, что права». От дневников часто отмахивались как от хранилища женской глупости. «Молодая дама может купить том любого размера в твердой обложке для размещения годового излишка своих мыслей, аккуратно переплетенный и изданный на хорошей бумаге», поддел автор обзорной статьи о дневниках Леттса в «Игзэминере» в 1856 году.

Однако даже дамские дневники находили дорогу в печать. В то время, когда Изабелла начинала свои записи, самым последним из опубликованных женских дневников стал дневник романистки Фанни Берни, вышедший в трех томах после ее смерти в 1840 году[98]. Следуя ее примеру, ведущая дневник честолюбивая особа женского пола могла надеяться, что заполняет свой личный журнал в качестве учебы, репетиции перед написанием романа, и даже подумывать, не обретет ли однажды и сам дневник свою аудиторию. Дневник Берни высветил искусную безыскусность лучших личных журналов: они могли стремиться к полной честности («Личный журнал, в котором я могу признаться в любой мысли, должен целиком открыть мое сердце!»), добиваясь при этом и драматичного волнения («Увы, увы! Бедный мой дневник! — как же ты скучен, незанимателен, неинтересен! — о, что бы я отдала за какое-нибудь приключение, достойное описания, — за что-то, что удивило бы — изумило тебя!») Для удовлетворения дневниковой жажды историй его автор могла сподвигнуться на более интересную жизнь или вообразить ее. Берни отредактировала свои дневники для публикации, а затем уничтожила оригиналы.

Дневники (английское diary (от латинского dies — день) и journal (от французского jour — день) по определению предназначались для ежедневных записей, однако их атмосфера сиюминутности способна была вводить в заблуждение. Они могли лишь приблизительно соответствовать настоящему времени, как могли быть лишь тенью и отголоском тех чувств, которые хотели найти точное определение. Дневник действовал на его автора, усиливая эмоции женщины и изменяя ее восприятие. Джейн Карлейль, жена историка Томаса Карлейля, описала этот процесс в своем личном дневнике 21 октября 1855 года: «Ваш дневник целиком посвящен чувствам, которые усугубляют все, что есть в вас наигранного и ненормального, в чем я убедилась на опыте». Ведение дневника оказало честь многим из ценностей викторианского общества — уверенности в своих силах, независимости, способности хранить тайны. Но те же самые добродетели, зашедшие слишком далеко, могли обернуться пороками. Уверенность в себе — перерасти в радикальный разрыв с обществом, его законами, правилами и ограничениями, скрытность — видоизмениться в лживость, самоконтроль — в солипсизм, а самоанализ — в мономанию.

В «Дневнике мистера Найтингейла», одноактном фарсе, поставленном на водолечебном курорте, Чарлз Диккенс и его друг Марк Лемон исследовали мысль о том, что дневник может потворствовать и помогать фантазиям его автора. Диккенс написал эту пьесу под влиянием поездки в знаменитое гидротерапевтическое заведение в Малверне в 1851 году, он сопровождал свою жену (Кэтрин была «серьезно больна каким-то нервным расстройством», написал он). Пьесу сыграли в присутствии королевы и принца-консорта на Пиккадилли в мае того же года, в числе актеров были Диккенс, Лемон, Уилки Коллинз и художник Август Эгг.

Мистер Найтингейл скрывает в своем дневнике настоящую тайну — он платит жене, чтобы та притворялась умершей, — но большинство записей посвящено тревогам по поводу его тела. Пьеса пародировала моду на самодиагностические «дневники здоровья»[99]. «Диспепсия» значится в одной записи. «Такое чувство, будто внутри у меня играют котята». Чутко прислушиваясь к своему телу, мистер Найтингейл наделяет его воображаемыми хворями и приобретает ненормальную чувствительность по отношению к каждому приступу боли и лихорадки, как ведение дневника во многом побуждало Изабеллу разбирать любую подробность поведения других в свете ее собственных забот. «Ты болен, только если знаешь об этом», говорит он служителю водолечебного курорта. «Если бы вы познакомились со своими внутренностями так же близко, как я со своими, у вас волосы встали бы дыбом».

Мистер Найтингейл называет дневник своим «единственным утешением», но он стал симптомом его болезни, даже причиной. Когда же его крадут и читают другие, дневник предает его: вместо того чтобы помочь ему заглянуть в себя, он позволяет другим узнать о нем, вместо очищения от греха, он подводит его к наказанию. Пассивность дневника иллюзорна. В конце пьесы мистеру Найтингейлу дают совет: «Сожги этот дневник и будь счастлив!»