Книга Принц вечности - Михаил Ахманов

Сознание и воля покинули Дженнака, а значит, не было у него ни разума, ни свободы, коими наделен, согласно божественному определению, человек. Осталось тело; и жизнь мерцала в нем как крохотный огонек свечи на исходе двадцатого кольца.

* * *

Два следущих дня Дженнак пребывал в темном вязком тумане, словно болото не желало выпускать его из своих когтей, неощутимых, но цепких, как бесчисленные, снабженные крючьями щупальцы Паннар-Са. Временами туман развеивался, и тогда он мог лицезреть кровлю из пальмовых листьев, утоптанный земляной пол и плетеные стены крохотной хижины. Прямо перед его ложем зиял широкий входной проем, а дальше тянулась поляна с вытоптанной травой, с вечно тлеющим кострищем посередине, окруженным легкими строениями, малыми и большими. В тех, что поменьше, обитали арахака, и значит, он находился в их стойбище, по другую сторону трясин; в больших же шалашах, которых насчитывалось три, жили одиссарские воины - несомненно, на положении почетных гостей. В любом из тысяч и тысяч селений Эйпонны были такие гостевые дома, и перешагнувший их порог считался не врагом, а другом, неприкасаемым и священным. Выходит, арахака приняли мир? - крутилось в голове у Дженнака. Но кто донес им мудрое слово дружбы? Кто убедил их? Ирасса? Таркол отряда одиссарцев? Или тощий Арза, проводник-гуар?

Кроме трех больших хижин и полусотни малых Дженнак видел еще одну, стоявшую на отшибе, у самой лесной опушки. Жили в ней Девушка и Старец - и, возможно, еще какие-то люди, но он помнил только этих двоих. Старец был иссохшим, морщинистым и древним, как черепаха Сеннама, а Девушка - юной и стройной, не достигшей семнадцатой весны - так, во всяком случае, казалось Дженнаку. И еще мнилось ему, что Девушка тут важнее всех, важнее даже Старца, который являлся вождем, шаманом или старейшиной лесного племени, либо и тем, и другим, и третьим. Но Старец посещал его лишь дважды в день, на утренней и вечерней заре, а Девушка всегда была рядом: она подносила Дженнаку прохладное темное питье, отдававшее горьковатым привкусом коры, она вытирала ему испарину со лба, и когда мягкие теплые ладошки скользили по его щекам и губам, он погружался в блаженное целительное забытье.

Вианна! Конечно, то была Вианна!

Ее волосы казались черными и блестящими, как драгоценная шкурка, шея - стройнее пальмы, нагие девичьи груди - прекраснее чаш из овальных розовых раковин; глаза ее были подобны темному агату и пахло от нее медом, собранным с ночных цветов. Она стерегла его сон, она оберегала Дженнака, целила его раны, шептала что-то непонятное, ласковое; лицо ее было солнцем, живот - луной, руки - прохладным нежным ветерком, а лоно - любовью…

Виа, его чакчан!

Раны, которые она врачевала, таились где-то внутри, ибо на коже Дженнака не было ни ссадины, ни царапины. Мир его только приобщался к сокрушительной мощи взрывов; здесь не знали еще, что воздух и звук тоже могут наносить смертельные удары точно так же, как стрела, клинок или болезнь, приходившая к человеку в горах, или в болотистых джунглях, или на холодных равнинах, лежавших за пресным морем Тайон. Временами Дженнак размышлял о причинах своего недомогания и о том, может ли он и впредь считаться Неуязвимым; с одной стороны, черное чудище не выпустило его кровь, не коснулось ни клыком, ни когтем, и от недавней схватки не сохранит он на память ни шрамов, ни рубцов. Так было с одной стороны; с другой же…

С другой дела обстояли неважно; тело не повиновалось ему, он шевелился с трудом и большую часть времени плавал в темном тумане, лишь изредка приоткрывая глаза. Но Старец, похожий на черепаху, и возвратившаяся из бездн Чак Мооль Вианна были, видимо, хорошими лекарями: горьковатое питье, погружавшее Дженнака в сон, капля по капле возвращало ему энергию, а ласковые ладони девушки дарили силу и пробуждали желания. Постепенно периоды бодрствования делались все длинней, и то, что видел Дженнак, осознавалось все более отчетливоо; жизнь возвращалась к нему, и уходившая в грядущее дорога вновь обретала привычную надежность, устойчивость и твердость.

В одно из своих пробуждений он разглядел костер, пылавший особенно ярко, собравшихся вокруг людей и нагое тело Хрирда, объятое пламенем. Грудь его телохранителя была рассечена, и окровавленное сердце покоилось в сосуде из половинки ореха; сосуд держал Старец на вытянутых руках - держал бережно и осторожно, будто великое сокровище. Воины арахака, темнокожие и гибкие, в перевязях из коры, с пестрыми перьями в длинных черных волосах, приближались к Старцу, склонялись над ореховым сосудом и слизывали кровь; это происходило в торжественной тишине, нарушаемой лишь треском горящих веток.

Когда за дикарями потянулись одиссарцы, Дженнак догадался, что видит обряд прощания с умершим, с великим воином, отдавшим жизнь за своего сахема. Хрирд, сеннамит, уходил в Великую Пустоту по обычаям лесного племени, делился с ним своей кровью, и в этом не было ни поношения для павшего, ни извращенной тяги к противоестественному, а лишь желание почтить и отблагодарить его. Быть может, с врагами дикари поступали иначе, варили их в котлах или поджаривали над огнем, но Дженнаку мнилось, что все это бредни, досужие измышления переселенцев из Рениги, не разглядевших леса за деревьями. Разве могли арахака испытывать склонность к людоедству? Конечно же, нет! Ведь одной из их девушек была Вианна - его Вианна! Чакчан, полная нежности и ласки, его ночная пчелка, голубая звезда Гедар…

Прощание с погибшим сеннамитом состоялось в День Пальмы или Земляного Плода - в точности Дженнак не помнил. Но вечером в его хижине появился Старик - не с чашей, где лежало сердце Хрирда, а с широким поясом из черной кожи. Он присел и, раскачиваясь на пятках, заговорил на языке, который оказался понятным Дженнаку, на смеси арсоланского и атли, напоминавшего древнее наречие хашинда.

Был лес, были болото и великая река, рассказывал Старец, были люди, обитавшие в лесу и на речных берегах, и был Дух Тилани-Шаа, Который Живет Вечно. Дух, убивающий голосом, ненасытный и жаждущий жертв, повелитель трясин и топей, владыка черной воды и серого мха. Он, вечный, был вечно голоден и охотился на всякую живую тварь, пока не осталось в болоте никого, чья плоть могла бы насытить Тилани-Шаа. И тогда он принялся за людей - так что всякий раз, пересекая его владения по тропе Пестрых Перьев, они платили дань одним или двумя воинами или бросали Тилани-Шаа пленников, дабы самим миновать трясины и остаться в живых. Если пленников было много, восемь или десять, то Тилани-Шаа, высосав их, засыпал, и тогда в болоте дозволялось ходить половину месяца, и путь к реке, где собирали яйца черепах, ловили рыбу и охотились на кайманов, оставался свободным.

От Вечного Духа защищал лишь лес, куда Тилани-Шаа не мог пробраться - ведь в лесу властвуют другие духи, благожелательные к людям. И, желая спасти мир от ненасытного Тилани-Шаа, добрые духи повелели, чтобы выросли в лесу прочные деревья, чтобы стали они преградой для демона, чтобы сидел он в своих трясинах как зверь в клетке и не пытался пожрать всех зверей и всех людей, сколько их есть на свете. Люди, однако, глупы, а глупее прочих те, что приходят в чужую землю и, не ведая обычая ее, распоряжаются словно в собственном хогане. Умный же человек - такой, как арахака - первым делом присмотрится к чужакам и, не показываясь на глаза, поднесет дары, а среди них, среди перьев и шкур, положит амулет, дабы раскрыли пришельцы свою сущность, доказав свою силу или бессилие не словом, но делом.