Книга Игра Времен - Наталья Резанова

Стукнули в дверь. Вошла Модеста с подносом в руках.

– Я сварила кофе, как ты любишь.

Она поставила на стол кофейник и чашки.

– Спасибо, Модеста.

Он лишь мельком взглянул в ее сторону, но этого оказалось достаточно. Глядя в лицо Модесты, Дирксен понял, что достаточно одного слова Джироламо, даже полувысказанного, и она исполнит все его желания. Предположим, Джироламо и не собирается его высказывать, потому что Модеста – женщина его друга, и все равно, стоит ему только пожелать, только пожелать… Судорога возмущения сдавила горло.

– Что это за история с книготорговцем? – спросил он, когда за Модестой закрылась дверь. Он не мог продолжать диалог в прежнем тоне, а обрывать разговор было никак нельзя.

– А, ты слышал? Пей кофе, пока горячий… Была такая история и такой книготорговец. Клер была его фамилия, а может быть, и прозвище. Приезжий, молодой, с идеей исправления человечества путем приобщения к новейшим знаниям. Знаешь, что он собирался распространять здесь? «Энциклопедию». Весь фургон был у него набит подобной литературой. Я знал, что по многим причинам он ничего не добьется, но переубеждать его было бесполезно. И он поехал по нашим горам со своими книгами. – Джироламо отпил кофе, потом продолжал: – Итак, он не представлял серьезной опасности для властей, но он был против, и этого оказалось достаточно. Армин с ним расправился. Тело в пропасть, и книги туда же – как он обычно делает. Впрочем, ты слышал. Я был тогда далеко, и люди сообщили мне слишком поздно. Они и не особенно спешили. Клер так и остался для них чужим, тронутым к тому же…

«Зачем он все это мне рассказывает?»

– Но ведь ты спросил, – сказал Джироламо.

– Чтобы знать. Ведь я…

– Нет, ты не похож на него.

– Что ты собираешься делать в Бранке? Поднять восстание?

– Сейчас – нет.

– А воззвание?

– Об этом мы еще поговорим. Я про то, что нам еще придется решать, как связать просвещение и наше дело. Большинство наших думает, что образованные нам ни к чему. Их, в сущности, и нет. Исключение составляют такие, как Логан, – он был цирюльником. Точнее – лекарем. Но здесь эти профессии не разделены. Или я. В общем те, кто недалеко ушел.

– Ты считаешь себя необразованным?

– Конечно. Я грамотный. Это разные вещи.

– А если и так? Твоим людям ты нужен именно такой. Не образованный, а свободный. Не просвещенный, а удачливый. Не разумный, а…

– …знающий? – Он засмеялся, встал. – Ну, на икону меня не поместишь. Нет, погоди, ты скажешь, что… не в этом дело. Но у иконы есть, – он знаком начертил квадратную рамку, – скажем, границы. А когда я оказываюсь перед границей, я обязательно должен через нее перешагнуть. Разумеется, это не относится к границам, которые я прочертил сам… – Внезапно он остановился. – Устал? От меня можно устать, правда. Я сам от себя устаю. Хотя ты-то можешь отдохнуть.

– Но наш разговор не окончен?

– Нет. Пока нет.

Перед уходом он еще раз обернулся, чтобы еще раз увидеть это лицо, отмеченное какой-то высшей веселостью, словно порожденной неким тайным знанием о бытии.

* * *

Дирксен вернулся на то место, откуда его позвала Модеста, – идти дальше у него не было сил. Сколько они разговаривали с Джироламо? Не более получаса. Мокрая рубашка прилипла к потной спине. Такое ощущение (давно ли он начал руководствоваться ощущениями?), будто долго бежал или лез на отвесную гору. И ведь говорил главным образом Джироламо. Все это было настолько ненормально, нелогично, необъяснимо, что первой его реакцией был гнев на самого себя. Безусловно, он был виноват, поддавшись сперва общей распущенности, а затем общему преклонению. Но всего этого было недостаточно (чьи слова?), чтобы вывести его из равновесия. Неужели… из-за Модесты? Он вспомнил, как она смотрела на Джироламо, и ярость снова обжигающей волной толкнулась в грудь. Да, ему нравилась Модеста. Почему же тогда его совершенно не трогали ее прочные и вполне реальные отношения с Хейгом, а одна только мысль о ее возможной связи с Джироламо доводит до бешенства? Дирксен оставил это, потому что не понимал. Вина его была в другом – он слишком удачно вошел в окружение Джироламо и недооценил противника, отвел ему в своем сознании определенное место, в которое тот не вмещался. И поэтому ему стало не по себе, когда Джироламо сказал, что должен нарушать границы. Ведь для него самое главное было эти границы установить… нечто в этом духе говорил ему Армин… и еще что-то важное, он не мог вспомнить, что.

Он огляделся. Уже стемнело. Как бы ни было жарко днем, все равно наступает осень, и ночь приходит раньше. Из одного окна на каменные плиты падал четкий свет. Дирксен встал. Нужно было размять затекшие мышцы. Вышел на середину двора. Свет, который он видел, горел в комнате Джироламо. Тот сидел за столом – свечи в тяжелых медных подсвечниках оплывали перед ним, – что-то писал, усмехался, зачеркивал. Дирксену был хорошо виден его профиль. Джироламо был в комнате один. А кого Дирксен ожидал там увидеть? Модесту? И что тогда? Убил бы его? Все неприятие моралистом распущенности, отвращение пуританина к телесному говорило в нем. Может быть, и убил бы. Но нельзя…

Перо в руке Джироламо плясало. Тьма снаружи сгущалась. Темнее ее были только четыре дерева посреди двора. Четыре дерева… Четыре столба…

Кто-то тронул Дирксена за плечо. Он вздрогнул. Но это был Сандро.

– Ты что здесь стоишь?

– Так просто… смотрю…

Сандро склонил тяжелую голову к плечу.

– Шел бы ты, приятель, лучше спать.

Не иначе, он принимал Дирксена за пьяного. Пускай.

– Да. Иду.

Трудно переставляя ноги, он пошел к дому.

Однако спать он не мог. Начав исследовать причины своего состояния, он должен был дойти до конца. Он не мог скрывать от себя, что встреча с Джироламо, к которой он, кажется, был достаточно подготовлен, оказалась для него потрясением. Но почему, почему? Он мог опасаться только противника с более сильным разумом, чего в Джироламо уж никак не было. И тут он вспомнил, что сам недавно сказал – Джироламо не нужно быть разумным. Вот откуда страх, вот почему с его языка так легко срывались похвалы Джироламо. Он не льстил, он говорил правду, ничего, кроме правды! «Ничего» – Джироламо часто употребляет это слово или это он, Дирксен, его употребляет? Но это было так легко, как… Что? Он никогда ничего не делал легко, а тут – само. Чужая сила, большая, чем его, подхватила… Вот оно что: не разум – сила. Неужто он так слаб? Нет, он не слаб, и ненависть его – не ненависть слабого.

Слово было произнесено. Ненависть. Он никогда раньше не испытывал ненависти, и неожиданность, новизна этого чувства оглушили его. И более того – он сознавал, что начинает ненавидеть не только Джироламо, но и всех этих Вальдесов, Микеле, Сандро, Хейгов, добровольно отдавших себя в рабство. Добро – вольно. Они жили, как хотели, не зная ни греха, ни ответственности, потому что их принимал на себя один человек. Он их освободил от всего. И за это они его любят. Его же собственная сила умножилась, так же, как зло, причиняемое им. Вот оружие этого разрушителя – страшный соблазн подчинения, утраты воли. Но Дирксен устоял, устоял…