Книга Короткометражные чувства - Наталья Рубанова

Через несколько часов за костром почти ничего уже не было видно. Я сняла часы — не хотелось считать чертовы секунды, которых всегда так мало: темный лес, прохлада воды, спящая рядом собака, языческое благоговение перед огнем — что еще нужно? Выпив стакан крепкой дедовой наливки, я закрыла бутыль: напиться в такую ночь оказалось бы слишком глупо.

…и отключилась. Прошлое казалось случайностью, о будущем же не думалось. Я врастала зрачками — в огонь, кожей — в воздух: «Нет, так не бывает», — вертелось в голове, но так было… И мираж лермонтовского паруса маячил, и исчезал страх, а слово «волшебно» не выглядело ни высокопарным, ни надуманным. Не хотелось ничего и никого. Наконец-то я пела с собой в унисон: и только ветки хрустели изредка, и только какие-то ночные птицы озвучивали это лето, и только мы — я и июнь — существовали в этом лесу. Не считая собаки.

Не помню, сколько времени я просидела вот так, глядя то на огонь, то на воду, как вдруг Альма повела своим мокрым носом, заурчала, ощетинилась.

— Что, собача?

Она встала и неслабо подала голос, на который наслоился уже другой, человеческий: так они и дуэтили посреди ночи, пока я не крикнула: «Кто там?» Вместо ответа показался стриженный «ежиком» мальчик лет восемнадцати — худощавый, с добрыми, оленьими какими-то глазами и маленьким рюкзаком за спиной. Мальчик понял мой жест и подошел к костру: мне почему-то показалось, будто «ежику» холодно и что его не надо бояться.

Я присела на бревно, изучая незнакомца: тот как будто стеснялся и не заговаривал. Его лицо было нежным, как у девчонки, впрочем, как и руки с длинными «пианистическими» пальцами, которые он тут же спрятал в карманы, поймав мой взгляд.

— Как тебя зовут? — начала я, хотя меньше всего в ту ночь мне хотелось с кем-то знакомиться.

Мальчик помотал головой.

— Не понимаешь по-русски?

Он снова повторил то же движение.

— Ты что, немой?

Он облегченно закивал, обозначая свое непонятными мне знаками.

— Я не могу, как ты — расстроилась я. — Но у меня есть бумага и карандаш. Ты будешь писать?

Мальчик кивнул, издав мычание, в ответ на которое Альма зарычала и оскалилась. Когда же в руках немого оказался карандаш, он вывел в моем блокноте имя: Павел. Я была заинтригована: совсем юный, одинокий, с оленьими глазами… Я взяла из его рук блокнот и написала: «Сколько тебе лет? Расскажи о себе». Немой карябал нечто тупым карандашом, пока я доставала из палатки дедову бутыль, а потом протянул мне вот что, и даже с запятыми: «Восемнадцать. Странствующий неомонах. Исповедую философию непричастия. Я не глухонемой, я дал обет молчания год назад. А вы никогда не знали, чего на самом деле хотите. Но вы красивы. Как вас зовут?»

— Анна, — ответила я, ничему не удивляясь. — А неомонах пьет спиртные напитки?

Мальчик кивнул, впервые улыбнувшись.

— И в чем же заключается философия непричастия? — спросила я, рассматривая его лицо, очень женственное.

«В молчании. Если бы люди поменьше говорили — точнее, молчали, как собаки, какие бы у них были глаза! Как у лошадей!» — накарябал снова он очень неразборчиво.

— Согласна, — вздохнула я. — А у тебя глаза, как у раненого оленя.

— Правда? — сказала она, через секунду зажав рот рукой.

Я остолбенела.

— Так-так-так, погоди, — в это время снова зарычала Альма. — Ты — кто? Ты не Павел! — я отпила прямо из горлышка. — Что за чертовщина!

Мальчик-девочка покраснел(а), я же завелась:

— Отвечай! Что за ерунда! Ты, что ли, переодеваешься? Хотя мне, собственно, все равно… — я осела так же внезапно, как зажглась, и закурила. — Как тебя по-настоящему-то зовут?

— Серафима.

— Серафима?

— Серафима…

— Ну и… — я ждала продолжения.

— А что? — Серафима подняла на меня оленьи свои глаза и тут же опустила. — Просто мы живем в «Школе гетер». Мы ушли от мира, у нас все по-другому. О нас никто из обычных не знает. У нас есть друзья, нам помогают. Сегодня мой первый этап Посвящения в гетеры: я должна провести ночь в лесу, одна и вернуться в «Школу» с другими мыслями.

Я слушала все это, как сказку, а Серафима продолжала:

— То, что будет после — неважно. Мы живем настоящим. Нас не волнуют слава, мужчины, дети, деньги. Мы совершенствуем тело, лечим душу. Мы готовим себя к постижению тайного смысла, открыть который я тебе сейчас не могу.

— Это напоминает Древнюю Грецию… Но больше Спарту, нежели Школу Сафо… и то — относительно… — пробормотала я. — Прости, я подумала, будто ты — мальчик… Так… так значит, завтра ты уйдешь к ним? Насовсем?

— Если дойду. Но я должна, — сказала Серафима очень серьезно.

— Что подтолкнуло тебя к этому? — искренне удивилась я. — Разве мало «в миру» радостей и ценностей? Разве нельзя совершенствоваться, не уходя от людей? Можно заботиться о душе и теле не только в… — я замялась — в… подобной «коммуне»?

Серафима покачала головой:

— Нет. Энергия большинства людей подобна вирусу; мы долго чистимся от нее.

— Каким же образом?

— Молчим, например.

— Все время?

— Нет, но большей частью. Кстати, — она пронзительно посмотрела на меня. — Из тебя бы получилась неплохая гетера.

— Но я люблю мужчин, — сказала я. — Вернее, не люблю — любить их сложно и обременительно: скорее, так скажем, предпочитаю. И не хочу быть монашкой. Даже «нео».

— А это не принципиально, — Серафима улыбнулась. — Просто сознание людей далеко от понятия безразличия: если это действительно чувство, то пол не имеет значения.

— Нет-нет-нет, — запротестовала я. — Еще этого не хватало! Настоящее «гетерство» — ок, ок, будем использовать это определение — умерло вместе с Псапфой в седьмом веке до нашей эры, и — точка. Митиленская красавица была единственной! Лишь ее одну — из всех ее многочисленных учениц — Платон назвал «десятой музой». Ты должна б это знать.

Серафима подложила в костер дров; искры упорхнули в черноту зловещими птицами.

— В тебе достаточно интеллекта, но мало чувства. Едва ли ты вообще о нем что-нибудь знаешь… — повернулась она ко мне.

— Ну как ты можешь так говорить! — рассмеялась я. — Неужели ты думаешь, будто только ваш образ жизни единственно правильный?

— Но тебе же интересно, — наклонила голову Серафима и прищурилась.

— Интересно, не более. Я приехала сюда, сбежала от осточертевшего… не грузи меня, девочка… не хочу я этого.

— Ты любишь сейчас кого-нибудь? — не отставала она.

— Нет, уже нет. Знаешь, я где-то прочитала… Банально, конечно… В общем, «слабость и беззащитность женщины достигаются путем долгих и упорных тренировок»… Но сколько бы ни тренировалась, у меня так и не получилось… стать слабой. А еще кое-кто вдруг показался мне скучным. Таким невероятно скучным! Скучнее самого серого дня… Меня вылечит этот лес, — бормотала я, будто доказывая что-то самой себе. — Меня вылечит этот лес…