Книга Форсаж - Колин Харрисон

— И творят много чего другого.

Он извлек черное платье без рукавов с пуговками впереди, прелестными маленькими пуговками. Это платье предполагало сигареты, столик на двоих, и, мартини, будьте любезны.

— Я хочу сказать, моя милая, такое платье — контрабанда!

В ее сумке лежали заказанный по почте лифчик и трусы.

— А туфли найдутся?

— Найдем и туфли, конечно.

— А та дама в доме напротив все еще сдает комнаты на неделю? — обратилась она к лавочнику.

— С моей рекомендацией — сдаст.

— А меня вы порекомендуете?

Его лицо посуровело.

— Я всегда задаю несколько вопросов потенциальным жильцам. Она милая старушка и не очень хорошо слышит.

— О'кей, — быстро кивнула Кристина.

— Только не вздумай мне врать, потому что я занимаюсь и выселением, то есть у меня есть человек, который этим занимается и которому, скажу я тебе, нравится это занятие.

— Понимаю.

А он жесток, подумала она, не проси его больше ни о чем.

Он повесил платье и окинул ее взглядом.

— Стало быть, ты вернулась в город?

— И нуждаюсь в недорогом жилье.

— А где ты жила до этого?

— В тюрьме, мягко выражаясь.

— Ну, тогда даже и не думай! — он взмахнул рукой, словно выносил приговор.

— Что значит — даже не думай?

— Это значит то, что значит. Ты преступница.

— Не совсем.

— Что ты имеешь в виду?

— Я нарушила закон, но я не преступница.

— А что ты натворила?

Она вздохнула. Больше она о тюрьме упоминать не станет. Люди этого не понимают.

— Мой бойфренд был в банде, которая воровала грузы со складов и потом перепродавала краденое. Я немножко помогала ему с погрузкой и отгрузкой. А до этого просто училась в колледже, потом бросила его и много читала. Так вот я попалась, а другие нет, но ни в чем не призналась, что вывело прокуратуру из себя. И они ко мне, скажем так, проявили очень мало сострадания.

— А что случилось с остальными твоими дружками? — спросил лавочник, складывая руки на груди.

— Не имею представления.

— Это были наркотики?

— В фурах? Нет.

— Ты наркоманка? — спросил он Кристину.

— Вы уже посмотрели на мои руки, я заметила.

Он пристально разглядывал ее сквозь бифокальные очки. Затем, как будто теряя интерес к разговору, протянул ей зеркало в тяжелой серебряной оправе.

— Какое милое.

— Лондон, конец века. Я храню его как напоминание о стиле викторианской эпохи. — Глаза его, однако, опять сузились. — А есть ли у тебя постоянный доход?

— Скоро будет.

Он отложил зеркало.

— А дети у тебя есть?

— Нет.

Тогда он вздохнул и покачал головой.

— Расскажи мне что-нибудь, что позволит мне понять тебя, моя милая, что обрисует твою личность.

— Этот вопрос имеет отношение к тому, достаточно ли я респектабельна?

— Можно сказать и так.

Она молча кивнула и огляделась, как бы ища тему для разговора, затем взяла старинное серебряное зеркало и поднесла его к лавочнику так, чтобы он мог видеть свое лицо, свои бакенбарды и мешки под глазами.

— Викторианская Англия, — начала она, — помимо вычурной манерности стиля в высших классах общества, который вы находите столь привлекательным, также известна возвратом к практике бичевания мелких преступников. По указу о бродяжничестве тысяча восемьсот девяносто восьмого года, мужчины, приговоренные за преступления, связанные с извращениями, — включая эксгибиционизм, однополую любовь и трансвестизм, — подвергались бичеванию кнутом, часто весьма жестокому.

Глаза в зеркале смотрели на нее.

— Да, — сказал он. — Да. Теперь я вижу. Это твой период? Викторианская эпоха?

Она пожала плечами.

— Расскажи мне что-нибудь еще.

— Потому что вы мне не доверяете?

— Нет, ради удовольствия тебя слушать. Отхлещи меня еще парочкой фактов.

Она оглядела магазин в поисках вдохновения и заметила длинное мужское шерстяное пальто с тяжелыми пуговицами.

— Когда Чарльз Диккенс скончался, смерть его была столь значительным событием, что могила усопшего в Вестминстерском аббатстве оставалась открытой в течение двух дней. Тысячи людей посетили ее, чтобы бросить прощальный взгляд на писателя в открытом гробу. Они бросали вниз цветы, ставшие ложем гения.

— Да, — лавочник снял телефонную трубку. — Да!

Двадцать минут спустя она вошла в вестибюль голубого шестиэтажного многоквартирного дома и стала трясти корявую лапу миссис Сандерс, старухи, которой на вид было лет восемьдесят. Визит Кристины прервал ее ежедневный ритуал крошения кусочков бычьего сердца для четырех жирных котов. Развалившись, они лежали в обветшалой гостиной, вполне безучастные к источнику их очередной трапезы, в то время как она, шаркая в засаленном халате, поставила перед каждым по маленькой фарфоровой мисочке.

— Значит, так, — обратилась миссис Сандерс к Кристине, — ты желаешь снять комнату, и Дональд тебя ко мне послал? Ну что ж, это очень хорошо. Как тебя зовут?

— Беттина, Беттина Бедфорд.

— Очень приятно познакомиться, Беттина. Можешь платить понедельно. Можно и наличными. Кстати, наличными даже лучше. У меня только одна комната свободна, девушка, которая ее снимала, может вернуться. Возможно, скоро, но кто знает. По этой причине я могу сдать ее очень дешево, потому что если она вернется, тебе придется немедленно съехать без всяких претензий. Прежняя постоялица сказала, что вернется где-то осенью, и полагаю, что я… так, обожди-ка минутку.

Миссис Сандерс ткнула пальцем, к которому прилипли кусочки бычьего сердца, в свое правое ухо, извлекла оттуда слуховой аппарат и начала тыкать в какую-то кнопку. Расстроенная, она нахмурилась.

— Ничего не получается! И зачем их делают такими маленькими! Мисс, пожалуйста… — миссис Сандерс протянула ей аппарат; он напоминал панцирь насекомого с прилипшими кошачьими волосами. Старушка указала на крошечную кнопку. — Нажми вот это дважды, пожалуйста.

Кристина прикоснулась пальцем — точнее, ногтем — к крошечной кнопке и дважды ею щелкнула. Миссис Сандерс вставила маленькую коричневую таблетку обратно в ухо.

— Да, да, похоже, эта штука — о-о! — Она широко раскрыла глаза, как будто это помогало настройке, и улыбнулась Кристине. — Гораздо лучше. А сейчас дай-ка я принесу свой гроссбух, одну минуточку… — и прошаркала к письменному столу, заваленному книжками о кошках, — у меня тут все… так, один момент, да. — Она вернулась с толстой книженцией и села на софу. — Итак, у нас девяносто восьмой…