Книга Убийство со взломом - Колин Харрисон

У нас имеются также и отпечатки левого большого пальца мистера Робинсона на очках Джуди Уоррен. Каким-то образом палец его отпечатался на ее очках. Может быть, они оставались в близких отношениях, так что он мог снять с нее очки или же она могла попросить его подержать их в руках? Нет. Мисс Суик утверждает, что мисс Уоррен испытывала неприязнь и отвращение к обвиняемому и не доверяла ему. Если я правильно помню ее слова, то мисс Уоррен якобы говорила ей: «Чего это ничтожество лезет ко мне? Надоело!» Обвиняемый больше не привлекал ее. Она всячески его избегала. Она боялась его. И вот опять-таки мне хочется спросить вас, каким образом на очках мисс Уоррен оказался отпечаток пальца мистера Робинсона? Защита попыталась дискредитировать экспертизу капитана Дохерти из передвижной следственной бригады по убийствам, семнадцать лет прослужившего в филадельфийской полиции, где он вполне доказал свою квалификацию, которую еще и повышал на общенациональных судебных семинарах по изучению отпечатков, – так вот, этот капитан Дохерти, прошу заметить, свидетельствует, что отпечаток большого пальца на очках Джуди Уоррен по всем известным науке параметрам совпадает с отпечатком левого большого пальца обвиняемого. Я говорю об общей картине, леди и джентльмены, цепочке улик, тянущейся от трупа Джуди Уоррен к Уильяму Робинсону. Все очень просто – никаких хитростей тут нет, никакого полета фантазии от нас не требуется, ибо мистер Робинсон, заметая следы, проявил крайнюю неловкость…

Надо было постараться, чтобы некоторые детали обстоятельства дела застряли в мозгу присяжных. В застывшую неподвижность зала он метал и метал маленькие красные стрелы-дартс – те разрезали воздух и с чпоканьем прилеплялись к суровым лбам присяжных. Уважай их личность, однако не забывай и о том, что воспитаны они на сериалах. Сделай событие максимально живым и конкретным, приправь болезненные подробности толикой профессиональной сдержанности и возбуди этой аккуратно спланированной акцией гражданский гнев присяжных. Он напомнил им, что прежде чем убить, Робинсон изнасиловал жертву, он принадлежал к тому типу мужчин, в жидких выделениях которых, в том числе и семенной жидкости, можно обнаружить следы крови. Напомнил об исследовании трупа на предмет изнасилования и о том, что на всех показательных в этом смысле местах, как то вульве, во влагалище и на шейке матки, были найдены остатки семенной жидкости с примесью крови той же группы, что и у Робинсона, напомнил о легких повреждениях больших и малых половых губ и синяках на бедрах, что указывает на насилие. Эти улики, как сказал Питер, противоречат причудливому и ошеломляющему показанию Робинсона, что он приставлял свой член к теплому сердцу девушки. Присяжным надлежало живо представить себе, как он вломился в квартиру, набросился, изнасиловал, а затем заколол несчастную жертву, представить себе нож, которым он вспорол ей живот, а затем перевести взгляд на этого наглого образованного хлыща-подонка, на это самодовольное лицо с вопросительно поднятыми бровями и осознать, почувствовать, как это было, как он прикончил девушку, после того как больше недели преследовал ее. Робинсона возбуждали по-матерински полные груди девушки, которая, как это показывают снимки экспертизы, была действительно прекрасно сложена, и ее отказ видеться с ним приводил его в бешенство. Следует довести до сведения присяжных, что преступление это влечет за собой пожизненное заключение в Грейтсфордской государственной тюрьме либо срок по меньшей мере лет в двадцать-тридцать.

«…медицинской экспертизой установлено, что обвиняемый воспользовался самым большим из ножей…»

Он не забыл напомнить присяжным о следах крови на обгоревшем диване, в точности совпадающими с теми, что были найдены на вельветовых штанах обвиняемого. Эксперты, исследующие улики, обычно любят сводить все к элементарному, к химии. Питер не мог свести к этому уровню 439 экземпляров порножурнала, которые полиция насчитала в шкафу у Робинсона, ни приплетать сюда же обвинение в жестоком обращении с животными, предъявленное ему в шестнадцатилетнем возрасте, – он поджег тогда кошку, ни дважды проваленное обвиняемым испытание на полиграфе. Но он упомянул в своей речи все, что только можно было упомянуть, и уверился в том, что присяжные, особенно восемь женщин, целиком на его стороне. Аудиторию, как он чувствовал, он завоевал. Но он продолжал говорить ровным голосом, и речь его длилась минут тридцать.

– …уверен, – заключил он, – что вы подтвердите виновность обвиняемого, что дает возможность подвести приговор к убийству первой степени.

Отзвук его голоса еще секунду наполнял собой зал, и он вспомнил – это была странная ассоциация – квакерские собрания, где толпа людей погружалась в молчание, обдумывая только что услышанное. Наконец судья Скарлетти, прочистив горло, обратился к присяжным, спросил, нет ли среди них кого-то, кто по состоянию здоровья или по какому-нибудь неотложному делу не сможет участвовать в вынесении приговора. Нет, над приговором будут думать все. Отказываться от участия на этой стадии для присяжных было нехарактерно – ведь они уже и так потратили в суде немало времени. А потом, приговор служил разрядкой для них.

Судья попросил присяжных-дублеров покинуть помещение, после чего дал присяжным последние наставления, определив для них понятия убийства первой, второй и третьей степени.

– Вам придется решать после обсуждения независимой и взвешенной оценки всех свидетельств, которые вы выслушали в суде… – начал он монотонно и продолжал терпеливо бубнить, в то время как все в зале понимали, что песенка обвиняемого спета – слова приговора вот-вот прозвучат под закопченными сводами, под лампами, засиженными мириадами мух и мертвых мошек, медленно колышущихся в тонкой паутине, в волнах тепла, поднимающихся от батарей в углах зала. Виновен. Этим словом сияла каждая пуговица полицейских мундиров, оно кружило, овевая довольные лоснящиеся лица помощников шерифа, не очень грамотных парней, самоутверждавшихся с помощью вычищенного пистолета в кобуре, отлично выглаженного синего мундира и намазанных черной ваксой форменных ботинок. Да, все это знали. Питер чувствовал, каков будет приговор, витавший в зале тенью некогда сожженной кошки, которая тыкалась в ноги присяжным, обнюхивая их носки.

Без четверти пять Питер причесался, расправил галстук, поковырял в зубах, проверив, не застряли ли там кусочки обеда, и, плеснув себе в лицо холодной водой, чтобы прогнать сонливость, набросал на картотечном бланке короткое заявление для репортеров и телевизионщиков, собравшихся в зале для прессы. Некоторые из них шли за ним по пятам от самой Ратуши, в восторге от того, что нашли новое действующее лицо, которое можно вытолкнуть на авансцену под свет мощных юпитеров прессы. Он увидел Хоскинса, совещавшегося с Джеральдом Тернером, помощником мэра. Питер напомнил себе, что надо говорить ясно и четко, глядеть прямо в объектив и переводить взгляд то в одну, то в другую сторону. Ему уже случалось несколько раз выступать в подобной роли, и он помнил, что в первый раз выглядел, должно быть, перед этими мощными телевизионными юпитерами испуганным зверьком, пойманным лучами автомобильных фар и застывшим на шоссе. Теперь, однако, он сообщил об освобождении Каротерса совершенно спокойно и хладнокровно. Сказано все было просто, быстро, почти безразлично. Хоскинс медленно кивал ему из задних рядов. Питер заметил Карен Доннел. Она улыбнулась ему – виновато? горестно? – и вернулась к своим записям. Время пресс-конференции было рассчитано так, чтобы репортерам было некогда задавать лишние вопросы, но чтобы они успели провести живой репортаж с улицы, доставить видеопленку через весь город и выйти в эфир раньше местных станций. Двойное убийство составит конкуренцию аварии в метро и новости о привлечении к суду очередного судьи. У выхода с ним раскланялся Тернер. Питер его проигнорировал. Что еще можно было сказать сверх уже сказанного? А кроме того, Тернер принадлежал к числу политиков самого дурного пошиба – луна, только и мечтающая поймать и отразить солнечный свет. И вообще, лучше бы его оставили в покое.