Книга Спасти Вождя! Майор Пронин против шпионов и диверсантов - Арсений Замостьянов

– А я могу себе позволить мешать перцовку с вином в честь главной беседы в моей журналистской судьбе, – сказал Бронсон и тут же встал. Сталин удивленно посмотрел на американца. А Бронсон с офицерской деликатностью спросил у переводчика: «Где я могу помыть руки?» Переводчик сам был впервые в столь заветном месте и в столь избранном кругу. Пришлось Пронину сопровождать американца в сортир.

– Господин Бронсон! Мне кажется, за время пребывания в СССР вы неплохо выучили русский язык?

Бронсон загадочно кивнул.

– Тогда я расскажу вам историю про кремлевский сортир. Если хотите – исторический анекдот.

Они остановились. Бронсон закурил и заинтересованно взглянул на Пронина.

– Несколько месяцев назад с товарищем Сталиным обедал наш гость из Франции. Лидер тамошней компартии. Очаровательный человек, между прочим. Где-то между горячим и десертом, после перцовки и сухого вина, он тоже захотел помыть руки. И провожать его вызвался сам товарищ Сталин, которому тоже потребовалась гигиеническая процедура. Возле писуара французу в голову пришла лихая шутка, которую он поторопился сообщить товарищу Сталину. Француз, кстати говоря, неплохо говорил по-русски, что вполне типично для деятелей Коминтерна. Он сказал, указав на писуары: вот единственное место в странах капитала, где рабочий держит средство производства в своих руках! И, представьте себе, товарищ Сталин ответил молниеносно: «Для социалистической страны это тоже верно!»

Бронсон не все понял из рассказа Пронина, но рассмеялся.

– А вы-то откуда знаете эту историю? – спросил он по-русски. – Вы что же, прятались за рукомойником?

– Я б вам ответил, господин Бронсон. Но простому ответу вы не поверите. А сложный – не поймете. Все-таки в русском языке вы еще не дока. Вот, например, я произнес: «дока». А вы и не знаете этого слова! А по-немецки вы говорите? Вот по-немецки я бы с вами побеседовал основательно.

– По-немецки – хуже, чем по-русски. Гораздо хуже.

Бронсон грустно курил неподалеку от мужской комнаты. Он смотрел в окошко, там в сумраке ноябрьского вечера переливались золотые купола. Пустынный тихий Кремль казался огромной осажденной крепостью. Бронсон запутался, заплутал в этой холодной стране. «Здесь невозможно работать. Все общество у них пронизано контрразведкой. Даже вот этот усатый журналист, несомненно, работает на НКВД. И не просто работает между делом, как наши газетчики. Это первоклассный агент. Я уверен, что он в совершенстве владеет английским. Но ему удобнее лгать, вилять, маневрировать. Я не успеваю за его кульбитами. Остается Виктор. Вся надежда на Виктора».

Когда они под ручку вернулись к столу, Сталин откашлялся в кулак и незаметно рассмеялся. Как сдружились эти журналисты! Что ни говори, а профессия сближает... Потом были новые тосты, слово брали Дэвис и Литвинов. Наконец, был десерт, и пошатывающегося Бронсона пришлось бережно нести к машине американского посла. Не было только одного: намека на террористический акт. И «кремлевский предатель» снова никак себя не показал.

Первый снег в Нескучном саду

Что такое московский Нескучный сад? Тихий райский уголок в большом городе, на берегу реки, одетой в гранит, неподалеку от шумного, по-комсомольски задорного ЦПКиО имени Горького. Тропинки Нескучного сада помнят Екатерину Великую, помнят могущественного промышленника Прокопия Демидова. Это по его приказу здесь разбили сад. Наш старый знакомый – Иван Владиславич Жолтовский – тоже приложил руку к этому московскому уголку. Здесь он строил павильоны первой сельскохозяйственной выставки, он же руководил перепланировкой сада. Словом, исходил дорожки Нескучного вдоль и поперек. Именно Жолтовский позаботился о реставрации здешних старинных павильонов и мостов. Денег не хватало, порой маститый архитектор из собственного кармана платил малярам и штукатурам.

Бронсон посетил десятки достопримечательных мест Москвы и выбрал именно Нескучный сад для прощального банкета. Особенно приглянулась ему библиотека-читальня. Этот уютный домик как будто с полотен Ватто перенесся в сталинскую Москву. Сам Дэвис договорился с директором библиотеки – и вечером двенадцатого ноября для читателей этот центр просвещения был закрыт, о чем и сообщало специальное объявление. Редко, ох, редко библиотеки закрываются на спецобслуживание. Библиотека – не обувной магазин, не ресторан и не гастроном. Но американский посол похлопотал, советские компетентные органы согласились – и директор библиотеки принял решение: банкету быть.

Когда-то он сдуру вступил в кадетскую партию... Он – Иван Никитич Повечеровский, сын гимназического математика, студент Московского университета. Он был пленен лекциями профессора Кубацкого. И не только лекциями. Старался подражать манерам профессора, его взглядам на мир, его походке, его язвительным шуткам. Кубацкий был историком права и философом. На его лекции сбегалась вся Москва, иногда им интересовалась жандармерия. В сорок лет он считался университетским светилом. Кубацкий досконально знал немецкую философию, но кумиров у него не было. Он критически относился и к Гегелю, и к Марксу, хотя, конечно, отмечал и сильные их стороны. Щеголял прогрессивными идеями, нередко публиковался в либеральной прессе. Особенно нашумела его критика коммунистического манифеста Маркса – Энгельса – критика не с монархических, а скорее с либерально-элитарных позиций. Кубацкий не считал, что просвещение масс является долгом интеллигенции. Свои надежды он связывал с элитарным кружком молодых интеллектуалов, в который заманивал и потенциальных меценатов – образованных купеческих сынков. И вот Кубацкий вступает в кадетскую партию. В партию, которая, несомненно, перехватит власть у заскорузлых царских вельмож... Ведь будущее России – в английской системе, в конституционной монархии, когда кадеты будут дирижировать могущественным парламентом. Конституционные демократы – как заманчиво и прогрессивно это звучит! Профессор Кубацкий познакомил Повечеровского с профессором Милюковым. Молодой правовед восторженно смотрел на «отцов русской демократии» и зачитывался не только Милюковым и Маклаковым, но и Цицероном. В первый год войны партии потребовались молодые кадры. И Кубацкий сделал своему преданному студенту лестное предложение. Да он и не думал отказываться! Сам Набоков пожимал руку молодому юристу, пополнившему ряды кадетов. А Кубацкий сиял от гордости за талантливого воспитанника. Февральскую революцию он встретил с восторгом. Пришло их время, время кадетов! Повечеровский стал корреспондентом восторженной февралистской газеты, у него оказалось легкое перо. Но уже летом конституционные демократы воспринимались как герои минувшего времени. Иван Повечеровский быстро почуял опасность и уехал подальше от всех фронтов – к двоюродной тетке в Тобольск. Устроился там учителем, купил домик. Кубацкий проклинал его, называл предателем. В ноябре 1917-го Кубацкого взяли под стражу, но через два месяца отпустили. За это время кадетская Россия умерла навсегда. Профессор возненавидел новую власть – власть темной, беспорточной толпы, матросни и местечковых неучей... Профессор немного покуражился в окружении Деникина.

Издавал газету, руководил пропагандой. Но у белых ему было неуютно, и он постарался поскорее оказаться в Берлине. А Повечеровский пересидел в Тобольске все «огненные годы» Гражданской войны. К советской власти относился лояльно с самого начала. В двадцать первом году он вернулся в Москву. От пятикомнатной квартиры отца осталась одна комната в подвале. Там и поселился дипломированный юрист Иван Повечеровский. Но правоведение его не манило: он предпочитал держаться подальше от ведомств Феликса Дзержинского. Образованные люди были наперечет – и его, по распоряжению Луначарского, быстро произвели в директора библиотеки. Сначала он скрывал свою связь с кадетами. Потом понял, что скрывать опаснее, и придумал целую историю о нерадивом студенте, который был вынужден согласиться на предложение профессора, чтобы закончить университет. Несколько раз ему приходилось общаться с бдительными товарищами, устно и письменно объяснять «пятно в биографии». В итоге он остался директором библиотеки, не узнал ни тюрьмы, ни сумы. Стал советским человеком – беспартийным, холостым, но почти благонадежным. Даже тридцать седьмой год тихо пересидел в Нескучном саду. Семьей он так и не обзавелся, близких знакомств ни с кем не водил. Жалованье тратил на отменную еду и портного. Имел сбережения в сберегательной кассе – вполне легальные.