Книга Суровые времена - Глен Кук

Тай Дэй подошел ко мне, когда никого больше не осталось поблизости.

– Дед будет беседовать с тобой. Скоро, как только возможно.

Манеры его были безупречны. Он ни единого раза не обозвал меня Каменным Солдатом.

Наверное, очень уж что-то старику понадобилось.

– Как пожелаете.

Тут я заметил на стене, неподалеку от Западных ворот, Зиндху. Почти что кожей ощутил на себе его взгляд.

– Одноглазый!

– Чего?!

– И нечего тут отгавкиваться. И вообще: будешь много гавкать – попрошу Тенекрута превратить тебя в собаку.

– Что-о?

Одноглазый был крайне изумлен.

– Твои ребята следят за нашим гостем?

– Ну да. Сейчас Ишак с Лошаком заступили. Пока что он ничего не делает. Просто шляется себе по городу. Лясы точит. К таглиосцам заглядывал, и к Могабиным, и к нашим. Наши с ним дела иметь не захотели. Аль-Хульский отряд его даже мечами прогнал.

– О нем что-нибудь говорят?

Одноглазый покачал головой:

– Все та же старая песня. Пожалуй, даже хуже. Ты лучше никому не говори, что его присутствие здесь – твоя идея.

Слушавший нашу беседу Тай Дэй пробормотал что-то похожее на заклинание, подкрепив его жестом, якобы отвращающим дурной глаз.

– Ух ты, – заметил Одноглазый, – хоть чем-то их можно пронять!

– Я собираюсь пойти, послушать, что скажет их главный. Остаешься за старшего – но только потому, что остальные тут заслуживают доверия еще меньше.

– Спасибо тебе, разуважил старика. Да от твоих слов на верху блаженства себя почувствуешь…

– В общем, не растеряй этого блаженства до моего возвращения.

48

Головокружение началось в том же переулке, что и раньше – вчера, что ли? Я успел вспомнить это, прежде чем надо мною сомкнулась тьма. Однако обволакивающая тьма эта была куда тише, мягче и вкрадчивей, чем молнии тьмы, лупившие по маковке прежде.

Мысли мои смешались, но я помню несколько моментов после того, как меня накрыло, и я был вне самого себя, а после вернулся, стоило кому-то рядом что-то сказать.

На этот раз меня прихватило сильнее. На моем левом бицепсе сомкнулись пальцы Тай Дэя, он что-то говорил, но его слова были бессмысленными звуками. Свет померк. Колени сделались ватными. А затем я не чувствовал ничего.

Там оказалось ярче любого дня, хотя время было дневное. Громадные зеркала улавливали свет и выплескивали его на некоего высокого, сухопарого человека в черном. Он стоял на залитом светом парапете, возвышавшемся над темной землей.

Воздух разорвал крик. Издалека, с огромной высоты, к башне скользнул темный прямоугольник.

Сухопарый надвинул на лицо маску. Дыхание его участилось, словно для встречи с гостем ему требовалось больше воздуха.

Новый крик разорвал воздух.

– Когда-нибудь… – пробормотал сухопарый.

Потрепанный ковер приземлился неподалеку. Человек в маске оставался недвижен, поедая взглядом малейший намек на Тень под ковром. Ветер играл складками его балахона.

Ковер-самолет доставил на башню троих. Один был тощ и закутан в темное, вонючее, покрытое плесенью тряпье. Он тоже был в маске и непрестанно трясся. Из уст его снова вырвался крик – очевидно, он не в силах был сдержаться. То был Ревун, один из самых старых и злобных волшебников мира. Ковер был делом его рук. Сухопарый ненавидел его.

Сухопарый ненавидел всех. Любви в нем почти не было даже для самого себя. Лишь на краткое время, чудовищным усилием воли, он мог подавить свою ненависть. Воля его была сильна – пока ему ничто не угрожало физически.

Тряпичный ком забулькал, заглушая крик.

Ближе всех к Ревуну на ковре сидел маленький, тощий, грязный человечек в замызганной набедренной повязке и неопрятном тюрбане. Он был напуган. Его звали Нарайяном Сингхом, живым святым культа Обманников, и жив он был лишь благодаря заступничеству Ревуна.

Длиннотень ни во что не ставил Сингха. И все же он мог быть полезным – полезным орудием. Его культ напрямую был связан со смертью.

Впрочем, Сингх также невысоко ценил нового союзника.

За Сингхом восседало дитя, маленькое и прелестное, хотя было оно еще грязнее, чем ямадар. Глаза его были черны и огромны, словно окна в саму преисподнюю. Глаза эти знали все зло прошлого, наслаждались злом настоящим и предвкушали зло будущего.

Глаза эти встревожили даже Длиннотень.

То были водовороты тьмы, вращающейся, затягивающей, гипнотизирующей…

Внезапная, острая боль в колене разлилась токами судороги по всему телу. Я застонал и встряхнул головой. Вонь переулка, проникнув в мое сознание, ударила в ноздри. Казалось, я ослеп – глаза после того ослепительного сияния не успели приспособиться к обычному свету. Руки, державшие за левое предплечье, потянули вверх, помогая встать на ноги. Взор мой начал проясняться.

Сухопарый оборачивается, глядит на меня… Остаточный страх удержался в памяти и вновь возник перед глазами, хотя образ уже успел померкнуть. Я попробовал вспомнить отчетливее, но боль в колене и бормотанье Тай Дэя помешали сосредоточиться.

– Со мной все хорошо, – сказал я. – Только колено болит.

Я поднялся, но, едва сделал шаг, колено чуть не сложилось пополам.

– Справлюсь, будь оно проклято!

Я оттолкнул его руки.

Теперь образ померк окончательно. Осталась лишь память о виденном.

Может, и прошлый раз было то же? Видения, так быстро исчезавшие из памяти, что я вовсе не помню о них? Связаны ли они как-либо с реальностью? Смутно помнились множество знакомых лиц…

Об этом нужно поговорить с Одноглазым и Гоблином. Они должны бы знать, что это такое и с чем его едят. Они, помнится, подрабатывали толкованием снов.

Едва мы вошли к Глашатаю, Тай Дэй бестолково затараторил. Кы Дам задумчиво оглядел меня, и, по мере того, как Тай Дэй говорил, выражение его лица становилось все более удивленным.

Когда мы вошли, старик вроде бы был один, но, пока Тай Дэй излагал события, а Глашатай предельно внимательно слушал, из темных углов – поглядеть на меня – повылезли прочие. Хонь Тэй и Кы Гота – первыми. Старуха устроилась подле мужа.

– Надеюсь, ты не станешь возражать, – сказал Кы Дам. – Иногда она способна слегка приподнять покров времени.

Гота молчала. Что, видимо, было уж вовсе необычно.

Появилась и красавица, тут же, как всегда, занявшаяся чаем. Чай для нюень бао – великое дело. Интересно, другие обязанности у нее в этом семействе есть?

Тот, в темном углу, сегодня не стонал и не охал. Может, вообще оставил эту землю?