Книга Большая книга перемен - Алексей Слаповский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В детях он видел свое оправдание, хотя не знал за собой вины.
А когда они стали подрастать…»
На этом Немчинова прервала Яна.
Он нетерпеливо вернулся к компьютеру.
Уставился в последнюю повисшую строчку, вспоминая, что хотел написать дальше.
Не вспомнил.
Решил перечитать сначала.
«Виталия его бабка Феклиста…»
Коряво.
«Виталия бабка его Феклиста…»
Нет.
«Виталия бабка Феклиста…»
Тоже что-то не то. Ладно, потом, а то застрянешь надолго.
Но чем дальше Немчинов читал, тем меньше ему нравилось.
Эти короткие нарочитые строчки.
Надуманная многозначительность.
Стилизация – под какой-то неведомый стиль.
Превращение живого человека в монстра, в заданный образ, подогнанный под контур, под чертеж, – как слесарь Виталий, может быть, обтачивал заготовку, чтобы получилась заранее известная деталь. А человек не заранее известная деталь.
Немчинов пожалел, что начал перечитывать. Сбил сам себе настрой, угасла энергия заблуждения. Надо было, не оглядываясь, писать и писать до конца, наворотить несуразностей, глупостей, ухабов и комьев, а уж потом проверять это трезвым взглядом.
Даже не дочитав написанное, Илья закрыл текст. Надо будет вернуться позже – вечером или завтра утром. И возможно, текст покажется иным. Так бывало уже не раз при работе над книгой о Постолыкине. Только чем занять себя, вот вопрос. Не хотелось читать, смотреть телевизор или баловаться компьютерными играми (Илья слегка увлекался), хотелось физического активного действия – куда-то пойти, что-то сделать.
И он вышел из дома, еще не зная, куда идет.
____ ____
__________
__________
____ ____
____ ____
__________
Желание ваше исполнится с большой долей вероятности, но будьте готовы к серьезным переменам в жизни.
С Павлом Костяковым произошло то, что бывало очень редко: напившись накануне, он утром стерпел, не продолжил. Такое раньше случалось лишь при Ирине. При ней он себя сдерживал – и не только в этом. Ирина вообще во многом его притормаживала, и Павел был ей за это благодарен – даже такому сильному человеку, как он, нужен какой-то ограничитель извне, лучше, конечно, со стороны близкого человека. Сильному, пожалуй, ограничитель даже нужнее, чем слабому, у которого меньше возможностей, сильного круче заносит, у него больше скорость и жизненная масса – естественно, не вес тела имеется в виду.
Ирина не чувствовала себя виноватой после истории с Леонидом, и это Павлу даже нравилось: признак характера. А характер он в людях любил, хотя это добавляло сложностей – но без энергии сопротивления жить скучно.
И началось все с этой ее энергии сопротивления.
Павел увидел Ирину на вечере празднования Нового года. Мероприятие было коллективное – для руководства завода, начальников цехов и отделов, итээров[6], то есть публика чистая, не от станка. Молодой Павел Костяков был тогда уже при руководстве, его все знали, и он всех знал, ему доверили вести вечер на пару с тетенькой из профкома, которая вот уже лет пятнадцать безосновательно имела репутацию первой красавицы, и с этим смирились – и попробуй не смирись, если от нее зависит выдача бесплатных путевок и распределение других профсоюзных благ. Торжество проходило в конференц-зале, откуда накануне вынесли ряды кресел, сбитые по пять штук, поставили в середине елку до потолка, а вокруг нее разместили канцелярские столы, накрыв их ватманскими листами и прикрепив кнопками. Павел и профсоюзная красавица стояли на невысоком помосте у стены, передавали друг другу микрофон с ползающим по полу шнуром и ритуально трендели о трудовых свершениях, поздравляли директора завода Исаева, замдиректора Ритберга, секретаря парткома Буланова – и далее по ранжиру, а потом чохом по цехам и отделам. Все кричали «ура», выпивали и закусывали, и тут Павел заметил незнакомую девушку. Она сидела за молодежным столом. Павел решил, что это новенькая лаборантка – их много было в заводской лаборатории, вчерашних школьниц, не поступивших в институт или поступивших на вечернее отделение. Девушка издали была очень хороша. Яркая, с волнистыми черными волосами, похожая на цыганку. Что-то теплое толкнуло Павла под сердце с приятной болезненностью, появилось знакомое ему чувство предощущения.
Речи кончились, на помост вышли музыканты самодеятельного заводского ВИА, то есть вокально-инструментального ансамбля, с казенной бодростью запели о том, что не надо печалиться, вся жизнь впереди, и веселье началось уже неформальное, без чинов, и уже кто-то бросился плясать на свободном пятачке.
Павел подошел к столу, где находилась заинтересовавшая его девушка. Волновался так, что удивлялся сам этому волнению. Протянул ей руку энергичным комсомольским жестом (идейно оправдывавшим простоту манер):
– Здравствуй, я Павел. Давно к нам?
Девушка, не улыбнувшись, пожала руку и ответила:
– Только что.
– Имя не расслышал, извини?
– А я его и не называла.
– Так назови.
– А надо?
– Очень!
Окрестные девушки завидовали незнакомке и, наверное, дивились ее строптивости: с нею общается один из самых перспективных молодых людей (откровеннее сказать – женихов), а она кобенится, дурочка.
Тут ВИА, будто по заказу, сменил патриотический шейк на лирическую балладу о том, что песни у людей разные, а моя одна на века, звездочка моя ясная, как ты от меня далека.
Павел встал, предложил девушке:
– Потанцуем?
Она неохотно встала, пошла с ним.
Руку на плечо, руку на талию, без преждевременной плотности, без давления, все аккуратно, чтобы не спугнуть.
– Поскольку я с незнакомыми девушками не танцую, – блистал Павел юмором, – придется тебе все-таки назваться.
– Ирина, – сказала девушка, глядя куда-то поверх плеча Павла.
– Итак, давно ли у нас, Ирина?
– Я же сказала: только что.
– Вчера, позавчера, на той неделе?
– Есть разница?
– Огромная!
Разговор не вязался. Но Павел не собирался сдаваться. Надо просто изменить тактику, не напирать так сразу. Он отвел после танца Ирину к столу, а сам пошел общаться с коллегами и друзьями, надеясь, что она держит его в поле зрения и видит, насколько он весел, насколько все любят его, а женский пол просто за счастье почитает с ним общаться, аж просто сияет, когда Павел к нему, к женскому полу, обращается.
